Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее

Достаточно вспомнить образы двух крестьян в новелле Готфрида Келлера «Сельские Ромео и Джульетта» (написав которую, цюрихский писатель отдал дань уважения бернскому старшему коллеге, как своему учителю, но одновременно и освободился от его влияния), чтобы сразу понять их отличие от персонажей Готхельфа. Манц и Марти, поссорившиеся соседи, упрямы и отличаются отсутствием гибкости. Они слишком несвободны (это касается и их голов, и душ), чтобы своевременно найти разумное решение. Но они, собственно, не злые. Они сами готовят для себя несчастье и до последнего момента не вполне понимают, что происходит. Молодому Келлеру, верившему, что Швейцария способна меняться, наихудшим несчастьем представлялось окостенение.

Подлец, стоящий у окна

Интересно сравнить с этими келлеровскими персонажами того крестьянина из «Крестьянского зерцала» Готхельфа, который постепенно загоняет в несчастье отца рассказчика и при этом всегда остается довольным, с удовольствием наблюдает, как гибнет целая семья. Он «дружески» дает коварный совет, дружелюбно способствует дальнейшему крушению соседской семьи, начавшемуся не без его участия. Он виновен даже в смерти отца рассказчика. Ведь он требует — холодной зимой, — чтобы тот срубил бук, растущий на крутом склоне; требует, зная, насколько это опасно, и именно поэтому. Нижеследующий отрывок показывает, на очень маленьком пространстве, особенности Готхельфа как рассказчика; показывает, с одной стороны, его точную в деталях, основанную на специальных знаниях реалистичность, а с другой — умение инсценировать человеческие чувства методом контрапункта:

Когда они обрубали ветви поваленному буку, ствол, видимо, не очень хорошо закрепили на гладкой земле; и когда мой отец отсек одну ветку, дерево поползло вниз по склону, перевернулось и задело отца, размозжив ему обе ноги. Ах, я и сейчас вижу, как его привезли домой на санях: он был весь в крови и ужасно стонал, мы все кричали и еле-еле смогли отнести его в комнату, на кровать, а крестьянин, для которого он валил бук, тем временем, дымя табаком, таращился на происходящее через фортку.

Зачем столько подробностей, может подумать читатель, — обрубание ветвей, закрепление ствола, дерево, которое ползет вниз по склону и переворачивается? Если по логике повествования нужно, чтобы этот персонаж умер, достаточно было бы сказать, что на него обрушилось дерево. В конце концов, все мы так и представляем себе несчастье при лесоповале, и подобное краткое объяснение показалось бы нам вполне убедительным. Наглядность же описания, с которой мы сталкиваемся здесь, требует от читателя напряжения и сосредоточенности.

Но ведь такое же напряжение чувствует и сам коварный крестьянин! Профессиональный опыт подсказывает ему, что то дело, которое он поручает соседу, кончится плохо, — и только благодаря точному описанию несчастья для читателя открывается таящийся за случившимся точный механизм зла. Тем самым создается и предпосылка для контраста чувств — кульминации этого отрывка. Над полумертвым мужчиной и его кричащими в отчаянии детьми в соседнем доме у окна появляется крестьянин, который спокойно попыхивает трубкой и с умиротворенным любопытством смотрит на эту беду: «…а крестьянин, для которого он валил бук, тем временем, дымя табаком, таращился на происходящее через фортку (…tubakend aus dem L"aufterli gwunderte)». В контексте всего романа приведенная фраза, где сочетаются приметы уютности и сердечной холодности, кажется почти нестерпимой, тогда как неожиданное употребление диалектальных слов одновременно и отражает, и подчеркивает этот диссонанс.

То, что становится здесь событием, — не архаическое упрямство Манца и Марти, а связанная с разумом, расчетливая низость, которая беззвучно длится на протяжении многих месяцев. К тому же низость, которая окупает себя. Крестьянин продолжает свою «работу», губительную по отношению к семейству, потерявшему кормильца: в результате нескольких грабительских акций он вскоре присваивает имущество, которое еще оставалось у этой семьи. Матери удается спасти только старую кровать, детей распределяют по дальним родственникам или (фактически) публично продают, как дешевую рабочую силу, — тем, кто готов больше заплатить общине.