Вот с этой-то совершенно ложной, механической точки зрения на идеологические потребности буржуазии Меринг дает столь же ложную оценку значения Ницше для молодой деклассированной интеллигенции того времени. Как известно, Ницше оказал очень сильное влияние на молодое поколение начала девяностых годов, и многие приверженцы Ницше колебались тогда между его культом гениальности и каким-то неясным социализмом. Меринг пишет об этих литераторах: "Книги Ницше, без сомнения, соблазнительны для тех нескольких молодых людей с выдающимися литературными талантами, которые, может быть, еще имеются в буржуазных классах и которые до поры до времени остаются в плену у буржуазных предрассудков. Для них Ницше есть мост к социализму (подчеркнуто мною - Г. Л.). Вернуться от него к Евгению Рихтеру и Паулю Линдау они уже не могут; для этого Ницше все-таки слишком -крупный и гениальный человек. Но остановиться на Ницше они тоже не могут... Так они постепенно облиняют и превратятся в социалистов. Этот процесс линяния переживает, например, г. Гарден, который еще остается в сетях платонического восхищения "сверхчеловеком" Бисмарком, но в то же время самоотверженно ведет смелую борьбу против "коррупции капиталистической печати".
Меринг полагает, что буржуазная идеология его времени ограничивается вульгарным либерализмом, и отсюда делает вывод, что всякий романтический протест против капитализма, всякая борьба против "уродливостей" капитализма (коррупция печати и т. д.) должна автоматически привести к социализму. Свою ошибку насчет дальнейшего развития Гардена он впоследствии сам чистосердечно признал, но в своем подходе к литературе и истории литературы, - как увидим позже, когда будем говорить о его отношении к Адольфу Бартельсу и Геббелю, - он сохранил эту схематическую точку зрения полностью со всеми ее ошибками. Ясно, что при таких условиях Меринг не был способен даже просто подметить в идеологической области специфические черты империалистической эпохи. Весьма характерно, например, то благоволение, с каким он разбирает книгу Зиммеля о Канте, не замечая, что основное философское течение империализма - "философия жизни" - нашло себе в этой книге вполне ясное выражение.
Противоречия в мировоззрении Меринга обнаруживаются в его теоретическом обосновании эстетики, пожалуй, еще более ярко, чем в общефилософских вопросах. Ибо именно здесь ему пришлось выполнить более обширную самостоятельную работу, чем в других областях. Обоснованию теории искусства и литературы, данному Марксом и Энгельсом, Меринг уделил особенно мало внимания и как издатель их сочинений, и в смысле теоретического использования их уже опубликованных работ.
Поэтому Меринг гораздо упорнее настаивает здесь на центральном значении Канта как основоположника эстетики, чем в области теории познания. Уже в характеристике в значительной степени мнимых заслуг Канта в деле обоснования научной эстетики ясно проступают главнейшие недостатки исторического мировоззрения Меринга. Во-первых, он совершенно игнорирует все то, что было сделано в этой области буржуазно-революционной философией и теорией искусства XVII-XVIII веков. Во-вторых, он проходит мимо всей эстетики классической послекантовской философии - кроме
Шиллера, - и в частности совершенно не считается, как уже было отмечено, с наиболее законченной и систематической и, вопреки ее идеализму, диалектически наиболее разработанной эстетикой - эстетикой Гегеля.
В результате мнение Меринга о том, что есть нового и верного в эстетике Канта, неизбежно должно было сразу же стать сбивчивым и неправильным. Вот как он определяет историческое место и значение "Критики способности суждения": "Если докантовская эстетика отводила искусству, как его основному содержанию, только плоское подражание жизни или амальгамировала его с моралью, или рассматривала как скрытую форму философии, то Кант в глубоко продуманной, хотя и искусственно конструированной, но богатой свободными и широкими перспективами системе доказал, что искусство представляет первичную и отличительную способность человечества"[286]
.