Литконкурс Тенета-98

Под ними она становилась тусклее.

Суть уже не вылущивалась из словесных кожурок.

Нечем было осколки событий склеить.

Далее интерес к лампе утратил я

Давних знакомых куда-то делись тела.

Последний абажур был тяжек как каска карателя

или взгляд политического деятеля.

Теперь вечер. Бархатна по столам пыль.

Пейзажи валятся в темень, у окна отдежурив.

Зажечь нечего. У меня больше нет лампы.

Остались только улыбки и абажуры.

* * *

В безоблачную пепельную ночь

луна, скупясь, пусть выделяет свет свой

ковчегу, Арарату, Ною, но

еще вернуться должен голубь с ветвью.

Все будет, все еще произойдет…

И твердью новой станет не земля,

а чистый вечный звонкий сизый лед.

На дне остались села и поля.

Под жирной тусклой красною чертой

на плоскости безумного покоя

я — патриарх. Я брежу чернотой,

глазок луны окован коей.

Мне ведом мрак огромного зрачка,

глядевшего в глазок во дни затмений,

и грома отдаленного раскат…

Пройдут века — мне память не изменит.

Я комкаю и жгу листы чужих,

твоих, его, моих воспоминаний.

Я помню всех, чью призрачную жизнь

я оделял своими именами.

* * *

Я увижу, лишь утро высеребрит столичные крыши,

в толпе допетровских ярыжек и дьячков

— белочек, что пушисты и рыжи,

и шустрых серьезных бурундучков.

Хотите лишить меня веры? Лишайте же…

я дарю вам все храмы в известках белых,

всю Москву Алексея Михайловича Тишайшего…

Вам, сотни бурундуков и белок!

Я увижу, чуя зверья козни,

среди икающих пьяноватых дьячков и ярыжек

бурундучков, что шустры и серьезны,

и белочек пушистых и рыжих.

ФАНТАЗИИ НОВГОРОДСКОГО ЛЕТА

Кругом бродят рабы предрассудков,

глазеют на блудливых ницшеанцев…

Исихасты становятся объектом шуток.

Быть понятыми у них нет шансов.

Прерафаэлиты гонимы назарейцами.

Жаркий август томится в клумбах.

Прохлада вновь остановлена за речкою.

Угрюмые адамиты ее не любят.

Я — испачканный синим небом

братаюсь с первым встречным пустынником.

Грезится Фиваида, где с ним я не был,

и снег, на котором остынет он.

Гноящиеся глаза молодого Кафки

в близкой осени видят птичьи стаи,

тянущиеся на поиски новых африк.

Над их песками им стоит таять.

Я выковыриваю вкусные слова

из брошюрки о правилах хорошего тона.

Каждое слово — это новый волан

для ежевечернего бадминтона.

Я сплю меж страниц устаревшей книги.

Я мочусь над грустной приильменской равниною,

над кустиками морошки и черники,

ощущая нечто ни с чем не сравнимое.

Я окликаю допарижского Кортасара

с просьбой о займе в сотню песо.

Мы в двух шагах от сгоревшего вокзала.

Мы оба искушаемы полуденным бесом.

Из города больше не вылетают самолеты.

Окажусь ли я снова над облаками?

Боюсь, дом мой — книжные переплеты,

а не кирпич, бетон или камень.

Очертит для меня далекий двойник,

посверкивая циркулем масонским,

после величайшей последней войны

место Августа под августовским солнцем.

Расплетается завязанная в узлы жизнь…

Психиатрическая лечебница для гигантов.

Только здесь по утрам ты услышишь

лучшие из лекций Лейбница или Канта.

* * *

Дома тупы и недалеки.

Мир отражений без воды.

На жесточайшем солнцепеке

как тряпки брошены коты.

Зигзаг блестящей быстрой змейки

сверкнет в траве, мелькнет в пыли.

Мерцает поле, в дымке меркнет,

отмеривая край земли.

Вот горизонт — за ним свобода

лесов и кладбищ, рощ и дач.

Там хорошо о новом боге

у речки тихой рассуждать.

Откупорю китайский термос,

пью квас, жую зеленый лук

и ощущаю жала терний,

необходимость крестных мук.

Презренный мытарь у дороги

— сижу и жду тебя, мессия.

Ты вместе с месяцем двурогим

светясь повиснешь над Россией.

Ты виснешь. Мыслию лечу я.

Глаза печали не таят.

Не знаю как, но чую, чую,

что там над полем — это я.

И в сердце — хлеб. И в венах — вина.

И звезды неба — просто соль.

Легко пройду я, сердце вынув,

по лугу — мертвый и босой.

* * *

в компании седых плэйбоев

моя весна на берегу

реки чье имя изреку

позднее бродит и любое

прозренье душу не спасет

май облаков стада пасет

в компании седых плэйбоев

песок прибрежный сер и грязен

весна уронит лепестки

цветов и зыбкие пески

их скроют май плэйбоев дразнит

двусмысленность сквозит во всем

и мы с весною их спасем

и тот песок что сер и грязен

я вспоминаю о тебе

когда смотрю в лицо весне

когда опять в нелепом сне

зубрю ненужный альфабет

и облака спасенье чуя

прислушиваются им кричу я

я вспоминаю о себе

река чье имя я забыл

тиха негладка тяжела

она в том ложе где жила

весна зимой копя свой пыл

а ныне мы на берегу

я образ этот берегу

ногой впечатывая в ил

ЕЩЁ ОДНА ВЕСНА

Сквозь тучи проклевывается лучик

уставшего от безделья светила.

Город надеется на лучшее,

которое будет, есть и было.

Уставший от безделья философ

ухмыляется в нечесаную бороду,

созерцая карликов и колоссов,

что слоняются по проснувшемуся городу.

Озабоченный формою чеканных максим

мыслитель в поисках теодицеи

готов утешать попрошайку-плаксу,

уподобляясь галилейскому лицедею.

Первые липкие и нежные листочки

в небо по стволам выбираются из слякоти.

Дума прорастает из крохотной точки

для нищих духом, позволив плакать им.

Оштукатуренные стены сыры и немы.

Пронзительных лучиков дождь все гуще.

Философ ищет продолжения темы

змея, древа и райских кущей.

Старик впервые за три дня позавтракал.

И крошки хлеба в усах лелея,

он знает как архангельская пуста рука,

хотя должна бы сжимать лилею.