Лицом к лицу

С тех пор число часов, какое проводили Ветровы в отряде, удвоилось. В окружном штабе лежали их заявления о переводе на фронт. А дружба, связывавшая всех четырех, углубилась до того, что счастливая пара не прятала свою радость от несчастливой, которая, в свою очередь, не отказывалась играть роль тех живых и необходимых для воинствующего похмелья любви зеркал, в которые можно погрузить взор, не страшась единственного, чего боится любовь, — насмешки.

— Я боюсь за Алексея, — объяснила свой приход Вера.

Тревога о человеке на фронте законна, но по поводу ее не прибегают экстренно и с таким лицом.

— Что-нибудь случилось? — опросил Олег.

Вера рассказала, и странно — она выговорила не те слова, какие принесла сюда. Как будто до сих пор был сон, а теперь настало пробуждение и все призраки приобрели точные очертания. Ее подозрения нашли себе имена и степень.

Ветровым, знавшим Синькова и Воробьева, легко было поверить, что все эти намеки, идущие из разных мест, вьются как птенцы около материнского гнезда, вокруг какого-то реального и жестокого плана, и, проявив настойчивость, они получили из рук Веры письмо Сверчкова.

— Я не знаю, кто для вас Алексей, — с трудно скрываемым раздражением сказал Олег, — но для нас он — товарищ. Для спасения его от опасности мы принесли бы в жертву самую болезненную неловкость, если бы она у нас была…

Вера подняла голову с той женской гордостью, которую дают смирение, убежденность и готовность жертвовать собою. Слово «жертва» — это была та пуля, которую само по себе притягивало Верино сердце. Если бы Алексей и Аркадий схватились здесь, у нее в квартире, как тысячу раз могло быть, разве она не прикрыла бы его, своего мужа?!

— Хорошо. Я сделаю все, что могу… — сказала Вера. — Я напишу Алексею… и все расскажу Альфреду.

Глава XI

ПО ТУ СТОРОНУ НАРОВЫ…

Виктор Степанович был встречен в Ревеле на пристани с цветами, речами и шампанским. В небольшой толпе мелькали солидные котелки, генеральские эполеты, кавалерийские сабли, дорогие трости и свежие дамские туалеты. Все это было, в сущности, жалко, смахивало на оперетту в театре средней руки, но все это напоминало дорогое, утраченное прошлое. Виктор Степанович расчувствовался, а Мария Матвеевна откровенно утирала слезы кружевным платочком.

Бугоровских усадили в единственный автомобиль. Остальные встречавшие затрусили на тихих ревельских извозчиках или двинулись пешком. Помещение, подготовленное для семьи Виктора Степановича, было тесно и неуютно, но в конце концов, это был временный бивуак в обстановке борьбы и неизбежных лишений.

В Ревеле Виктор Степанович с головой ушел в суетливую, нервную и какую-то не совсем деловую атмосферу белого тыла. Он стал членом различных комиссий и комитетов, познакомился со всей руководящей группой «Северо-Западного правительства», наскоро организованного британской военной миссией, с членами штаба новоиспеченного генерала Родзянко.

Следовало прежде всего разобраться в обстановке. А обстановка поистине была сложной. Здесь все было относительно. Не было ничего прочного, твердого, устойчивого, на что можно было бы опереться, от чего можно было исходить.

Впрочем, это ощущение неустойчивости не оставляло Виктора Степановича в продолжение всех его мытарств от Выборга к Гельсингфорсу и дальше, от Хапаранды к Стокгольму. Сперва встал вопрос о выборе между Германией и Антантой. Смешно было бы теперь сыграть не в цвет, не в масть. Когда ноябрь принес победу Антанте, казалось, что в этот вопрос была внесена полная ясность. Но это только казалось. Германские войска все еще занимали Прибалтику. К великому удивлению Виктора Степановича, в условиях перемирия, заключенного Фошем, не было ничего о разоружении германо-австрийской армии на Востоке и о немедленном очищении российских территорий. Похоже было на то, что союзники не прочь поручить Германии «умиротворение Востока», то есть борьбу с советской властью. Конец войны не внес ясности в положение вещей к востоку от Одера и Вислы. Но и этого мало. Германские и австрийские солдаты не склонны были оставаться слепым орудием в руках победителей. Самодемобилизация германской армии крепко напоминала Виктору Степановичу подобные картины конца семнадцатого года в России. В Берлине рос авторитет Карла Либкнехта. Призрак революции шел по пятам за Бугоровским. В феврале Гельсингфорс, Ревель и Рига стали красными.

После широковещательных «демократических» четырнадцати пунктов Вильсона были опубликованы комментарии к ним. Оказывается, «содействие России» следовало понимать не больше и не меньше, как расчленение ее на ряд колониальных зависимых государств и мандатных территорий.