Любимая муза Карла Брюллова

У ночи много звезд прелестных,Красавиц много на Москве.Но ярче всех подруг небесныхЛуна в воздушной синеве.

Но та, которую не смеюТревожить лирою моею,Как величавая лунаСредь жен и дев блестит одна.С какою гордостью небесной

Земли касается она!Как негой грудь ее полна!Как томен взор ее чудесной!..Но полно, полно; перестань:

Ты заплатил безумству дань.

– И какому же безумству ты заплатил дань? – взревел было Николай Самойлов, в чьем сердце вдруг ожили все демоны ревности, но Пушкин только плечами пожал:

– Безумству за всякой прозрачной юбкой бегать и под всякий подол, с намерением поднятый, заглядывать. Остынь! Алинушка твоя о тебе и думать давно позабыла и ко всякому добра. А на Кавказ они с матерю поехали вовсе не сердечные горести лечить, а брюхо врачевать, в коем сделалось несварение от непомерности скушанного. Алинушка зело раздобрела, сердечные горести аппетита у ней не отняли! Так что угомонись и судьбу свою не ломай, что было, то прошло, а что прошло, то миновало и быльем поросло.

Беспутный и шалый Пушкин порой казался таким благоразумным, что просто оторопь брала. Николай удивился – но приятеля послушался, тем паче что от московского Булгакова вскоре явилось опровержение пугающих слухов:

«Рассказывали, как магометанский какой-то князек с Каспийского моря покупал Корсакову дочь, а потом хотел увезти, потом сватался, с тем, что она может сохранить свою веру, но с турками негоциации редко удаются! Марья Ивановна мало переменилась, а дочь, нахожу, подурнела».

Спустя еще малое время Александр Яковлевич уточнил, что в Алину страстно влюбился некий мусульманский князь с каспийских берегов, который сначала пожелал купить ее, предлагая сразу же 300 тысяч рублей задатка, затем, не получив согласия, пожелал ее просто увезти, то есть похитить, и в конце концов с явным опозданием посватался. Все это приключение, к счастью, завершилось без последствий, а чрезмерно пылким поклонником красавицы Алины оказался Шахмал Тарковский Мехти, дагестанский князь и генерал русской службы.

– Ну и глупа же Алина! – был вынесен единогласный вердикт света. – Уж настолько в девках засиделась, что вполне могла бы за этого Мехтиева пойти! А то ведь начнет сейчас чудесить, как все старые девки!

Впрочем, на судьбе Алины рано ставили крест. Видимо, несостоявшееся романтическое похищение вновь сделало ее интересной для женихов, ибо вскоре она вышла замуж за одного из князей Вяземских – правда, не московского, а псковского помещика. Николай его знал, ибо сей Вяземский был некогда кавалергардом и, как и сам Самойлов, увлекался конституционными дурачествами и похаживал на собрания Северного общества. После 14 декабря был он из кавалергардов переведен в драгунский полк, а там и в отставку вышел, поехал в свое имение, но долго высидеть там не смог: то и знай наведывался к московским карточным столам, выигрывая-проигрывая по десятки тысяч. Алина тоже, как могла, проматывала мужнино богатство, жизнь вела совершенно пустую и бездеятельную. После балов спать ложилась в три ночи, едва продирала глаза во втором часу пополудни, утренний чай был для нее в четыре, обед – в семь… Почувствовав себя барыней (в материнском доме барышням Корсаковым чуть ли не все приходилось делать самим, на прислугу денег не было!), бивала многочисленную теперь дворню, изводила всех домашних привередливостью и брезгливостью своей и с мужем жила не гладко.

Графиня Екатерина Сергеевна Самойлова чуть ли не ежедневно благодарила Господа Бога и императора Александра Павловича, что не дали Николеньке попасть под Алинину власть. Сам же Николенька был по-прежнему убежден, что жизнь его обманула, что ему не везет ни в карты, ни в любви, что он несчастнейший из людей… Однако, когда прошел слух, что имение Графская Славянка вскоре будет устроено и готово к приему хозяйки, любопытство начало его потихоньку подгрызать, и он почти с нетерпением ожидал приезда бывшей супруги.

Однако и его, и прочих ожидания были обмануты: Юлия снова и снова откладывала возвращении в Россию, ибо у нее имелись дела поважнее!

Милан, 1831–1832 годы