Любимец

Тогда сержант жестом приказал убрать тело одноглазого, погибшего, как я уже понял, только потому, что его приняли за меня. Затем нам всем приказано было сесть на пол, сбившись в толпу.

Мне казалось, что я потеряю сознание от зловония, но понимал, что теперь мне не остается ничего иного, как терпеть и ничем не выделяться из толпы. В конце концов это кончится, и я смоюсь!

Закрыли люк. Вертолет плавно и быстро поднялся вверх. В кабине было тихо ‒ шум мотора сюда почти не проникал. Мне очень хотелось подняться и посмотреть на землю сверху, но я не решился.

‒ Сиди, сиди, ‒ прошептал курносый бродяга, сидевший рядом со мной, ‒ видно, уловил мое желание встать. ‒ Сам погибнешь и других подведешь, щенок.

‒ Я тебе не щенок!

Курносый отклонился, увидев то, что я увидеть опоздал, ‒ конец тонкого бича пронесся через вертолет и оставил на моем плече сразу вздувшийся красный след.

‒ За что? ‒ крикнул я.

Милиционер засмеялся и вновь занес бич. Я спрятал голову в колени.

Рядом кто-то засмеялся. Тупость этих бродяг была сверхъестественной. Им были смешны даже мучения соседа.

Путешествие заняло немного времени.

Очень болело плечо, словно конец бича был пропитан ядом.

Все пленники молчали, я тоже молчал, у меня было тупое состояние. Меня можно было бить, а мне все равно. Да и не хотелось мне глядеть на морды бродяг.

Конечно, я мог подняться и сказать, что произошла ошибка. Но человека убили только за то, что он был в моем ошейнике. А если бы у меня не отобрали ошейник? Тогда бы мой труп валялся на свалке! Неужели ничего нельзя поделать? Я убежден, что наблюдаю произвол милиционеров, которых раньше считал верными друзьями порядка. А что, если это не произвол, если существует где-то указ, по которому любимец, обманувший надежды спонсоров, подлежит уничтожению?

И не у кого спросить, некому признаться, не на кого опереться. Если бы я знал раньше, клянусь великим спонсором, я бы никогда не убежал. Да отрежьте мне хоть обе руки и ноги, только оставьте меня возле миски со вкусной пищей, у мирно журчащего телевизора, на моей мягкой подстилке! О, где ты, моя хозяйка? Я не желаю быть отщепенцем!

Я чувствовал, как горячие слезы текут по моим исцарапанным щекам, я старался плакать так, чтобы не привлекать к себе внимания… впрочем, никому до меня и не было дела.

Из глубокой задумчивости меня вывел чувствительный толчок в бок.

‒ Что еще? ‒ спросил я.

‒ Ты парень хороший, ‒ сказала худющая беззубая женщина непонятного возраста, грязная настолько, что нельзя было понять, одета она или нет. Голос у нее был хриплый, надтреснутый, почти неразличимый. ‒ Ты парень красивый, ‒ повторила она и подмигнула мне.

Нельзя сказать, что ее слова и действия меня обрадовали. Даже в такой отчаянный момент я бы предпочел быть рядом с обыкновенным чистым любимцем.

Но я даже отодвинуться не мог.

‒ Сейчас нас разбирать будут, понял?

‒ Как так разбирать?

‒ Сопляк ты недорезанный, ‒ беззлобно сказала женщина. ‒ Им облавы по помойкам да по лесам зачем нужны? Трудяг у них дефицит. Некому помирать на каторге. Если будешь себя умно вести, останешься живой и попадешь на легкое вкалывание, может, протянешь годик-два, а там и в бега уйдешь.

‒ Как умно себя вести?

‒ Если они решат, что ты сильный, ‒ попадешь на урановые рудники. Или на уголь ‒ это конец в две недели.

‒ А как я покажу, что я не сильный?

Хоть эту женщину я и видел впервые в жизни, я доверял ее словам. Может быть, потому, что иного выхода у меня не было.

‒ Хромай, ногу волочи, горбаться, мордой дергай ‒ ну что, не придумаешь, что ли?

‒ А если не рудники?

‒ Тогда, может, в уборщики или канализацию, а то и на склад, или самое лучшее ‒ на кондитерскую!

‒ Это лучше! ‒ Я подумал, что мне предлагают унизительный труд. Ни один любимец не станет убирать комнаты или чистить нужники ‒ лучше смерть!

Возможно, на моем лице отразилось негодование, и женщина беззубо улыбнулась.

‒ Откуда ты такой взялся, любимец беглый, что ли?

У меня хватило сообразительности отрицательно покачать головой.

‒ Живи как хочешь, ‒ сказала женщина, ‒ мало ли народа по миру бродит.

Бродит… это слово не могло относиться ко мне. Я не брожу ‒ я домашний!

Вертолет опустился, нас из него выгнали на огороженное колючей проволокой поле, где мы и просидели до утра. Просидели ‒ неточное слово. Я, например, пропрыгал все это время, стараясь согреться и мучаясь от жестокого холода. Если бы я был иначе воспитан, я бы отнял тряпку у кого-нибудь из старых людей ‒ так, я видел, делали молодые и наглые.

Несколько человек сбились в кучу и грели друг дружку ‒ в той группе сидела и женщина, учившая меня изображать из себя инвалида. Она позвала меня, и я сел с ней рядом ‒ мне стало немного теплее.

‒ У меня один знакомый был, ‒ рассказывала она мне, как старому приятелю, ‒ мы с ним в Москве жили. Ты в Москве был?

‒ Нет, ‒ сказал я.

Ветерок, который днем был прохладным, сейчас обжигал холодом.

‒ Ну хоть слышал?

‒ Слышал, ‒ сказал я. ‒ По телеку иногда показывали.

‒ А ты где телек видел? ‒ спросила женщина с подозрением. ‒ Нам ведь не положено.