Любить Пабло, ненавидеть Эскобара

Из земли извлекают череп. Это все, что осталось от Пабло: его полусгнившая голова, покрытая позором. Через тринадцать лет после смерти его тело было эксгумировано с целью установления отцовства. Мать Эскобара противилась этой процедуре. Я спрашиваю себя, кем же может быть эта женщина, мать его ребенка. Я чувствую теперь только глубокое сострадание к тем, кто когда-то любили его, а теперь ведут бесконечные сражения за его деньги, но не за его имя. Я думаю о боли тех трех-четырех женщин, которых он действительно любил, тех, кто мог пробудить его мечты или заставить страдать, тех, с кем он мог смеяться и ненавидеть. Я думаю о трех женщинах, прямо или косвенно причастных к его к гибели. Я думаю о его жене, ради которой он пожертвовал жизнью. Она давно изменила имя и живет в Аргентине. На какое-то время ее даже посадили там в тюрьму. Она отказалась от фамилии Эскобар и от имен, которые ее муж выбрал для своих детей, и, по сути, оставила его без потомков. Но она не отказалась от его денег. Мать другого его ребенка годами добивалась разрешения провести тест на отцовство. Венди, убитая трусливым наемником, который ненавидел возлюбленных Пабло и одевался в женское платье. После смерти Эскобара этот тип перешел к Хильберто и рыдал, как верная жена на похоронах, когда последнего экстрадировали. И, наконец, я, обреченная умереть с голоду в полнейшем одиночестве, отданная на растерзание стае волков.

«Что бы вы сказали Пабло, если бы могли поговорить с ним пять минут?» – спрашивает меня милая девочка, которая родилась 25 декабря 1993 года, три недели спустя после смерти Эскобара.

Размышляя о страданиях тех, кого он безумно любил и о тех из нас, которые любили его – убитых или разоренных Пабло, беззащитных перед угрозами его злейших врагов, смешанных с грязью журналистским сбродом, опороченных бездушными наемниками, ставших объектом шуток его ничтожных родственников, – я ответила не колеблясь:

Я бы спросила его, кем он стал в следующей жизни. Быть может, одной из девочек Дарфура[269], замученных двадцатью скотами, такими, каким когда-то был он сам. Или ангелом милосердия, таким как моя подруга, сестра Бернадетт из ордена матери Терезы. Или же воплотился в очередную и окончательную версию Антихриста.

Думаю, что из непостижимой вечности ледяных ночей и бесконечного одиночества не получивших искупления, его голос ответит мне: «Любовь моя! Ты же прекрасно знаешь, что мы, демоны, когда-то были ангелами». А затем, перед тем как исчезнуть навсегда в одном из тысяч миров, темных как небо, лишенное луны и звезд в самую глубокую полночь, эта черная душа, скорее всего, добавит: «Знаешь, я наконец понял, как действует закон причины и следствия. Ты была права, Вирхиния. Быть может, если бы там внизу, на земле, ты сорвала по лепестку у миллиона лилий, отсюда мне бы удалось заставить мерцать миллионы звезд…» – Мой небесный свод, liebchen, всегда в огне, отвечаю я, улыбаясь этой все понимающей мудрой девочке.

Прошло восемьдесят шесть дней с момента моего прибытия. Я обживаю небольшой пентхауз, похожий на тот, о котором я всегда мечтала. Далеко внизу, отделенный от меня тридцатью пятью этажами, находится финансовый квартал Брикелл. Вокруг – несколько десятков шикарных кондоминиумов, изрезанных широкими проспектами и украшенных одинаковыми, словно клонированными, пальмами. Наконец-то в любое время дня и ночи я могу смотреть на море, которое всегда было мне необходимо, как вторая кожа. Я могу наблюдать за парусниками и яхтами, спешащими проплыть под мостом. Любуюсь чайками, которые танцуют напротив моего балкона на фоне безупречно синего неба. Я очень сильно и очень искренне счастлива: я не могу поверить в то, что после двадцати лет угроз и оскорблений, восьми лет страха и нищеты, мне довелось увидеть море, ощутить свободу и покой прежде, чем солнечный свет погас для меня навсегда.

С наступлением вечера я выхожу на балкон, чтобы полюбоваться луной и звездами. Словно восторженный ребенок я провожаю взглядом самолеты, летящие со всех концов света, полные туристов, дельцов и иллюзий. Я разглядываю вертолеты, которые снуют между аэропортом и Саут Бич[270]. Чуть дальше, на Ки Бискейн[271], кто-то празднует день рождения, запуская фейерверки и швыряя на ветер целое состояние. Мириады огней, отраженных в водах залива, кажутся мне улыбкой Господа. Вдалеке слышны гудки кораблей. На земле и в небе рокочут моторы. Эта музыка жизни, смешавшись с запахом селитры и теплым бризом, убаюкивает меня, словно давно забытая мелодия. Тысячи рекламных огней зажигаются на фасадах банков и офисов. Город внизу переливается разноцветными огнями. Сердце мое переполняет благодарность. Я наблюдаю за этим финансовым раем, который вскоре обещает стать новым, тропическим, Манхэттеном. Похоже, что оставшиеся ночи моей жизни будут сверкать, словно рождественская елка.