Любить Пабло, ненавидеть Эскобара

Тридцать миллионов колумбийцев буквально сходят с ума. Слова «Окончилась ужасная ночь», строки из национального гимна Колумбии, звучат на всех радиостанциях страны. До этого дня в нашей истории только два события вызывали такую всеобщую эйфорию: падение диктатуры генерала Рохаса Пинильи, – мне тогда было семь лет, – и победа в футбольном матче с Аргентиной со счетом 5:0. Тогда безумие толпы привело к смерти пяти человек. Я наблюдаю за всем этим в полном одиночестве и молчании, о чем позаботился счастливый директор новостного канала «Тоделар», состоящий на зарплате у Хильберто Родригеса Орехуэлы. Я могу сравнить масштабы этого буйного ликования только с теми, что описывал сам Пабло восемь лет назад, когда в полдень, под небом асьенды «Неаполь», он поклялся мне, что в момент смерти заберет с собой в преисподнюю только видение наших двух тел, слившихся в эпицентре трехсот шестидесяти градусов, помноженных на триллион триллионов.

Но это было очень давно. Когда жизнь – мучение, восемь лет становятся вечностью. Этот человек, который попал в мои объятия мальчиком, а покинул их взрослым мужчиной, готовым превратиться в чудовище и войти в историю, добился своей цели: на глазах всего мира президент США Билл Клинтон, поздравляет «Поисковый отряд» с успешно проведенной операцией, а «все человечество», как поется в нашем гимне, «поздравляет Колумбию с освобождением». И пока дни напролет вся страна празднует, а приближенные Родригеса Орехуэлы в Кали рыдают от счастья, в Медельине десятки плакальщиц, сотни убитых горем людей и тысячи бедняков кидаются на гроб с телом Пабло, как будто надеясь унести с собой частицу его самого. Точно так же кидались они к нему одиннадцать лет назад в трущобах, где я влюбилась в него, когда он еще был человеком и выглядел как человек. Когда он хвалился не богатством, а храбростью и любовью, которые жили еще в его сердце. Сейчас же, при взгляде на это тело, изуродованное эгоизмом, невоздержанностью в еде и злобой, на лицо с усиками, как у Адольфа Гитлера, – «Поисковый отряд» взял в качестве сувенира одну их часть, а УБН другую – даже его собственная мать воскликнула:

– Этот человек не мой сын!

И я в слезах повторяю: «Этот монстр не мог быть моим любовником».

Мой телефон замолчал. Друзей не осталось, а враги Пабло наконец-то оставили меня в покое. Никто из моих коллег не звонит, понимая, что я не отвечу. «Сядь на пороге своего дома и жди, когда пронесут труп твоего врага», – говорю я себе, наблюдая на телеэкране море людей, двадцать пять тысяч человек, пришедших хоронить Пабло.

Вот он мой палач, мучитель всей страны, провожаемый ненавистью и проклятиями, покрытый позором, окруженный отбросами общества… А вот идут семьи его наемников, молодых людей, считавших его Богом, потому что ему удалось поставить на колени слабое, коррумпированное до мозга костей правительство. Потому что он был богат и смел как никто другой. Потому что поставил шах ненавистным гринго… Именно так: на каждую из жертв Пабло приходится по одному искренне скорбящему о нем. Ничья. Стараясь найти приемлемое объяснение этому факту, я рассуждаю:

– Но… двадцать пять тысяч… не многовато ли это для человека, который сотворил столько зла? Может быть, он все же делал и добрые дела? Может, эти толпы состоят не только из его сторонников, но и из тысяч благодарных бедняков? Может быть, одиннадцать лет назад, когда все начиналось, я не так уж и ошибалась? И я начинаю вспоминать, каким был Пабло в те времена, когда он был еще так молод, а я еще так наивна… Как ему пришло в голову отвезти возлюбленную в трущобы, а не на Сейшелы и не в Париж… Как каждую неделю он отправлял за мной «Пегаса», чтобы не выпускать меня из своих объятий часами напролет… Как – ведь любовь делает нас лучше – каждый из нас пробуждал в другом стремление к прекрасному. Как он говорил, что я стану его Мануэлитой… Как он любил меня и как я любила его, мечтая, что он станет великим человеком.

Как же так случилось, что наши мечты обратились в прах, а разрушившие их погибли сами?

Когда всеобщее ликование улеглось, мое сердце словно превратилось в огромную красную луковицу, всего лишь луковицу из крови и плоти, с которой каждый час сдирают без всякой анестезии слой нервов, а затем безжалостно оборачивает метрами колючей проволоки, оставляя кровоточить до следующего часа. У себя в библиотеке я нашла «Двадцать поэм о любви» Пабло Неруды. Эта книга – единственное, что было связано с ним и что Пабло так и не смог отнять у меня в тот день, когда забрал деньги, рукопись, письма, кассеты, модель яхты «Вирхи Линда I» и «беретту», потому что книга затерялась на книжных полках среди сотен себе подобных. Я перечитываю Неруду и моего любимого поэта-самоубийцу Сильву[265] и в воображении оживают «призрачные тела, которые сплетаются с призрачными душами, а ночи беспросветны и полны слез». Я вспоминаю Пабло таким, каким он был осенью, шесть лет назад, когда мы виделись в последний раз, и «мой голос еще искал ветра, чтобы наполнить его слух»[266].