Любовь

Ромен гонит машину по Монарх-стрит, стараясь не потревожить свою пассажирку. Он спокоен, сосредоточен, а ведь когда он подошел к машине и оглянулся на дом, то заметил плывущие над его крышей грозные тучи, чьи большеголовые профили отбрасывали густые тени на все окна, кроме одного, которое, словно глаз определившейся с выбором кокетки, сияло персиковым блеском.

Я вижу тебя. Тебя и твою невидимую подружку, с которой вы неразлучны на пляже. Вы обе сидите на красном одеяле, едите мороженое, скажем, серебряной кофейной ложкой, скажем, когда появляется реальная девочка, шлепая ногами по волнам прибоя. Я вижу и тебя, как ты идешь по берегу в мужской майке, а не в платье и слушаешь подружку, которую никто не видит, кроме тебя. Внимательно прислушиваясь к словам, которые не слышит никто, кроме тебя, как вдруг реальный голос говорит: «Привет! Хочешь мороженого?» И теперь ненужные, все твои тайные подруги исчезают ради подруги во плоти. Это вроде того, как дети вдруг влюбляются друг в дружку – сразу, без лишних слов. Взрослые не обращают на это внимания, потому что даже представить себе не могут нечто более важное для ребенка, чем его собственное «я», и путают зависимость с почитанием. Родители могут быть мягкими или строгими, робкими или самоуверенными, это не важно. Щедры ли они на подарки и, испугавшись детских слез, отвечают «да» на каждый детский каприз, или они изо дня в день, не жалея сил, стараются, чтобы их ребенок рос воспитанным, и наказывают его за любую провинность, – словом, какими бы они ни были, им суждено всегда быть на втором месте после первой любви их ребенка. Если дети вот так находят друг друга еще до того, как они познают свою сексуальность или узнают, кто из них живет впроголодь, а кто ест вдоволь, и прежде чем они научатся отличать цветных от нецветных, родных от незнакомых, вот тогда они и обнаруживают в себе ту смесь покорности и бунтарства, без чего потом не могут жить. Именно это и обнаружили в себе Хид и Кристин.