Любовь

Кроме мужчины в широкополой шляпе и со значком, никто не видел ее слез. Никто и никогда. Даже теперь ее «глазищи» оставались сухими. Но они впервые в жизни разглядели коварство мира, хорошо знакомое ее маме. Кристин возненавидела маму за то, что та выгнала ее из спальни и, когда шеф Бадди привез ее обратно, наградила дочку такой размашистой оплеухой, что ее подбородочек больно ударился о плечо. Из-за этой оплеухи девочка спряталась под кровать Л. и просидела там два дня, после чего ее отправили в закрытую школу Мэйпл-Вэлли, где она томилась много лет и где такой матери, как Мэй, можно было только стыдиться. Учителей в Мэйпл-Вэлли не на шутку встревожили тогдашние негры-активисты, но их просто передергивало, когда они читали путаные письма Мэй, которыми та бомбардировала газету «Атланта дейли уорлд», о «чести белых» и бессмысленности «рейсов свободы»[34]

. Кристин была только рада, что ее контакты с мамой ограничивались письмами, которые можно спрятать или порвать. Кроме сплетен о каких-то знаменитостях, поселившихся у них в отеле, там не было ничего интересного для тринадцатилетней девочки, старавшейся быть в школе на хорошем счету, и с годами она все меньше понимала смысл маминых словесных излияний. Теперь Кристин могла посмеяться над своим невежеством, но тогда-то ей казалось, что Мэй пишет шифром: КОРА

[35]

проводит сидячую забастовку в Чикаго (и кто такая эта Кора?), Муссолини подал в отставку (кому подал?), Детройт в огне. Это Гитлер убил Рузвельта или Рузвельт убил Гитлера (оба умерли в один и тот же месяц)? Большинство же маминых писем рассказывали о том, что вытворяет Хид: плетет интриги и заговоры… Только сейчас она наконец-то поняла маму. Мир, который знала Мэй, всегда рушился, и она никогда не чувствовала себя в безопасности. Дочь бедного, вечно голодного проповедника, Мэй была уверена, что в ее жизни все зависит от чернокожих, которые «раскачивали лодки» разве что только в море. Главные события для нее начались в 1942 году: второй брак ее свекра – как гром среди ясного неба, и потом все завертелось, во время войны и после войны, пока она, дезориентированная непрекращающейся борьбой с враждебными элементами в стенах своего дома и вне его стен, не превратилась в мишень для глумления.

И все же, думала Кристин, ее инстинкты, если не ее методы, были верными. Привычный ей мир подвергся вторжению, оккупации, изничтожению. Если не быть всегда настороже и не держать постоянную оборону, мир вообще от тебя ускользал, заставляя твое сердце тревожно биться, а кровь пульсировать в висках, и тебе приходилось вновь убегать по дороге, утратившей цитрусовый аромат.

Все считали ее мать умалишенной и гадали, в чем причина: в раннем ли вдовстве, переутомлении от работы, отсутствии секса или в Студенческом координационном комитете ненасильственных действий[36]. Но дело было в другом. Все проблемы Мэй были от четкости ее мыслей. К 1971 году, когда Кристин вернулась домой на похороны Коузи, мать уже давно отточила эту свою способность. Четкость мышления из обычной проницательности, которую все вокруг считали клептоманией, превратилась в гениальную прозорливость. Она покрыла окна в своей спальне выкрашенной в красный цвет фанерой, которая предупреждала об опасности. Она разводила сигнальные костры на пляже. Она затеяла скандал с шерифом Силком, когда тот не выдал ей разрешение на покупку пистолета. Отец шерифа, шеф Силк, разрешил бы ей, но у его сына было другое мнение о вооруженных неграх, пускай и он, и она готовы были пристрелить одних и тех же смутьянов. Только теперь Кристин осознала, насколько же глубоко Мэй поняла суть сложившейся ситуации. Она была права в 1971 году, когда потешалась над курткой Кристин в стиле «милитари» и ее беретом а-ля Че Гевара, черными лосинами и мини-юбкой. С ее-то острым, как у тигра, зрением Мэй сразу распознала реальную причину смены образа, стоило ей только взглянуть на ее нелепый наряд. Люди над ней смеялись? Ну и что! Армейская каска, которую тогда стала носить Мэй, была выражением ее искренней позиции и мощным манифестом. Даже на похоронах, уступив увещеваниям Л., заставившей ее снять черный шарф, она сунула его под мышку, ведь, что бы там ни думала тогда Кристин, в любую минуту могла потребоваться защита в оккупированной врагом зоне, где жила тогда Мэй, а сейчас – Кристин. И в этой зоне готовность к бою была лучшей обороной. И снова, в который уже раз, Кристин ощутила болезненную горечь прошлых двадцати лет: как ей приходилось бегать вверх-вниз по лестнице с блюдами для Хид, которые она лишь из гордости не могла испортить, и окунаться в волны разных парфюмерных ароматов, стараясь не вздрогнуть под взглядом насмешливых глаз на портрете, висевшем над несуразной кроватью, и собирать грязную одежду Хид, и мыть после нее ванну, выковыривая ее волосы из сливного отверстия, – уж если это не ад, то определенно его преддверие.