Любовь

Лебеди! Они оказались так похожи на ощущения пса! Тихие белые птицы текли по глади озера, словно сама вода. Ричард увидел их выплывающими из-за деревянного домика. Робко опустив головы, они появились, как яркий свет, почти ослепляя собой привыкшие к осени глаза. Лебеди плыли без звука и смотрели на пса без интереса, но пристально. А Ричард смотрел на них, неподвижный и настороженный, весь в ожидании внутреннего импульса к действию. Будь это кошки, он сделал бы вид, что идёт мимо, а потом внезапно устроил бы погоню, или загнал в угол, чтобы облаять и запугать. Будь это собаки, он затеял бы игру, пустился вскачь, или бежал, ожидая преследования. Будь это голуби, он бы уже бросился к ним и разогнал. Будь то вороны, он бы лаял и дразнился- с ворон немного толку. Но, то были не вороны, не коты, не собаки и не голуби. Кто же они? Ничто не подсказывало Ричарду ответа. Лишь его хвост, неподвластный разумению, но всегда точно знающий, что ему делать, крутился из стороны в сторону, приветствуя незнакомых существ и сообщая, что его хозяин дружественен, а значит неопасен. Сам пёс, несмотря на уверенность хвоста, выглядел растерянным. В тот момент он был так озадачен, что не замечал его. Должно же быть хоть что-то такое, за чем собаке не нужно постоянно следить, к чему нет необходимости принюхиваться и прислушиваться. Собакам, возможно, и вовсе не известны мотивы поведения собственных хвостов.

Было видно, что и лебеди об этом ничего не знали. Тихие белые птицы выказывали полное безразличие к Ричарду, только остановились напротив и плавали друг подле друга, словно бы не замечая глазеющего на них чужака.

Ричард смотрел на лебедей, всё больше убеждаясь: это не птицы. Птицам должно летать в небе, сидеть на крышах и деревьях, иногда ходить по земле. Зачем птице плыть? Если только она не птица, а рыба. Рыбы, каких псу часто приходилось видеть в аквариумах на рынке, те плывут. Ведь обыкновенно они не умеют ходить и летать. Будь иначе, ни одна из них не стала бы лежать на столе перед торговцем, дожидаясь, когда тот её разделает, а сразу сбежала бы, или улетела. Разве что, это должна быть какая-нибудь особенная рыба, редкая, из тех, которых Ричард ещё не встречал, с ногами или с крыльями. Тогда – да, эти белые существа на воде могли бы оказаться такими особенными рыбами. Пёс представил рыбный ряд на рынке и невольно фыркнул. Ему вспомнился витающий там кислый дух сырости, от которого сводит нос – ничего сверхъестественного, и всё же он был неприятным. А запах белых существ, напротив, нравился Ричарду. Нет, какими бы особенными ни были те рыбы, которых он ещё не встречал, они ни за что не могут так привлекательно пахнуть! В рыбах, в общем-то, мало привлекательного, по крайней мере в тех, которые были ему известны. Они скользкие, пучеглазые и вечно молчат. Это постоянное молчание – самая неприятная рыбья черта, похуже запаха. Как бы пёс ни лаял, ни визжал, они в ответ, всегда, лишь таращат на него глаза и беззвучно открывают рты. Выразительно неприятно!

Тут в глазах Ричарда сверкнула искра догадки. Сложенные треугольники его ушей потянулись вверх, потом медленно подались вперёд и замерли в напряжении. И вдруг пёс закатился громким лаем. Лебеди встрепенулись, захлопали крыльями и, поднявшись над водой – не то в беге, не то в полёте,– отталкиваясь от её поверхности перепончатыми лапами, устремились прочь, к середине озера. Ричард бросился за ними, но сунув лапы в холодную воду, отступил назад и пустился бежать вокруг озера, в надежде, что сможет подобраться к цели с другой стороны. Он пронёсся мимо своего хозяина, повернул обратно, остановился и вновь побежал вдоль кромки воды. Лай его быстро перешёл на досадливый визг, уши обмякли: пёс понял, что спугнул прекрасных существ. Но он продолжал бессмысленную погоню, даже не для того, чтобы догнать, а больше от раздражения, и всё спрашивал себя – существа не ответили ему потому, что они рыбы, или потому, что они напуганы?

Он бежал быстро. Он становился всё ближе к Марисе, которая не замечала его приближения. Мариса читала:

«Однажды она рассказала ему, как родилась заново.

Предвестниками перерождения стали её картины. Она писала с жадностью. Всякую свободную минуту она проводила в мастерской. Бывало, войдя туда с утра с кружкой чая, она оставалась работать до поздней ночи, забыв о времени. Порой она вносила всего только штрих, мелкую каплю, завиток, и уходила, более не имея ничего добавить, а порой, и не притрагивалась к холсту, только смотрела на него, угадывая в написанном призраки своего прошлого.

Полотна говорили с ней. Её руками они изображали спрятанные когда-то от себя самой болезненные сюжеты прошлого, для осмысления которых тогда, давно, в ней не нашлось ни достаточной смелости, ни опыта. Она переживала их снова, принимала с трудом, но уже осознанно. Она желала разоблачить их полностью, прожив их сполна, чтобы больше никогда не ощущать, как они скребут её сердце, заточённые в нём, будто преступники в клетке.