Любовь

Никогда не одобрявший манеры некоторых мужчин секретничать на тему секса (сам-то он в такого рода откровенности не пускался вовсе), Сандлер каждый раз старался сменить предмет беседы. Но все-таки запомнилось, с каким мечтательным видом Коузи тогда распространялся о том, как увидел Гиду впервые: бедра узкие, грудь плоская как доска, кожа нежная и влажная, как кожа губ. Неразличимый пупок, а ниже – реденькие, едва проклюнувшиеся волосики. Свое влечение Коузи никогда не объяснял иначе как желанием растить ее и видеть ее взросление. Говорил, что удовольствие постоянно, крупным планом наблюдать это (а большинство мужчин такое даже представить себе не могут) не просто делало его верным и преданным ей, но сообщало жизни особую радость. Слушая, как восторженно Коузи описывает жену, Сандлер не чувствовал такого отторжения, какого ждал от себя, поскольку вырисовывающаяся в уме картина изображала не столько девочку-ребенка, сколько манекенщицу. Хотя к тому времени Коузи вовсю развлекался со взрослыми женщинами, воспоминание о том, как у него была девочка-невеста, все еще грело и разжигало его. Вайда это никак не комментировала, и обсуждением такой темы Сандлер не хотел ее расстраивать – не хотел, чтобы она прозрела и кумир в ее глазах пошатнулся бы.

Ладно, бог с ним. Для чего же я и нужен-то, как не для этого, подумал он. Когда Роумена к ним привезли и оставили, он с первого дня знал, что будет защищать его. От дурных полицейских, уличной преступности, наркотической смерти, тюремной заточки и шальной пули в войнах белых людей. Но никогда бы не подумал, что серьезной угрозой, первой реальной опасностью станет женщина.

В итоге они с Вайдой устроили так, чтобы ему остаться с внуком наедине. Как ни странно, мальчик, казалось, только того и ждал. Неужто тоже хочет поговорить?

Вайда стояла у окна и потирала ладони – у нее это жест удовлетворения от достигнутого. Стояла довольная, смотрела, как муж с внуком вместе уезжают по делам. Поколение Роумена вызывало у нее нервную оторопь. Ничто из собственного детства, ничто, приобретенное при воспитании Долли, с ними не работает, и повсюду родители в тупике. Теперь на Рождество первое, о чем думаешь, это дети; в ее времена о детях вспоминалось напоследок. Теперь, если на день рождения ребенку не устроили банкет, он хнычет и хандрит; тогда дни рождения особо не отмечали. Родительские рассказы о трудностях и невзгодах завораживали ее и закаляли, тогда как Роумен только прячет в ладошку зевок. Сейчас разрыв между поколениями считается естественным, но так ведь не от века ведется. Хотя парень, что выплеснул ведро помоев на Билла Коузи, был не одинок. Тогда тоже многие радостно бесновались.

В тот адски жаркий день пение прервал смех и аплодисменты. Коузи тогда на заднем дворе отеля чинил спиннинг. Забрасывал, сматывал, снова забрасывал, а потом пошел к парадному подъезду глянуть, что за шум; а может, хотел послушать пение или прочитать, что написано на поднятых вверх транспарантах – где призывы, где требования. Когда он с удилищем в руке приблизился, кто-то нашел в этом предлог, чтобы поднять градус происходящего – чисто словесное противостояние возвысить до подлинной драмы, к чему всё было полностью готово. Вперед выскочил какой-то юнец с ведром и выплеснул его содержимое на Билла Коузи. Поскольку Коузи, пусть и в заляпанных свиными какашками штанах и ботинках, остался стоять на месте, удалые крики приутихли. А он не двинулся, даже не посмотрел, сильно ли его испачкали. Стоял, оглядывая каждого по очереди, будто фотографируя. Потом прислонил удилище к балюстраде веранды и пошел к ним. Медленно.

– Привет, Белла. Добрый день, мисс Барнз. Рад тебя видеть, Джордж; ты как, грузовичок-то починил уже?

Со всеми поговорил – и с молодыми, и с теми, кто постарше. «Как живешь, Пит? Как дочка в колледже, учится? Хорошо выглядишь, Фрэнси. А, и ты тоже тут, Шуфлай…»