Любовь. Бл***тво. Любовь

Дина, по-видимому, была без сознания. Во всяком случае, она была безучастна, ни на что не реагировала. Вполне возможно, но не обязательно. Ефим считал, что она без сознания. Он бормотал нечто вроде каких-то заклинаний: «Диночка, родненькая! Помоги же! Помоги мне. Ты должна выздороветь. Кто за мной, стариком, будет ухаживать? Я же старше тебя. Я эгоист — выздоравливай. Диночка! Я покормлю тебя. Сейчас зонд поставлю…»

Ну, какой зонд, Ефим Борисович! Уже не нужно ее кормить. Уже всё бесполезно. Ты же должен понимать…

Он понимал, потому и нёс всё это, будучи и сам в полубессознательном состоянии. То он целовал ей руки, лежавшие поверх одеяла, то бормотал что-то невразумительное, обращаясь к застывшей Дине, то что-то делал с дренажами… И вдруг Дина сказала: «Прекрати говорить пошлости». Он обернулся. Нет, это сквозь сознание. Это не осмысленно. Очень даже осмысленно, хоть и не осознано. Он проверил рефлексы. Нет — кома. Какой-то мистический прорыв сознания.

Больше она уже ничего не говорила. Не дождались. Это были её последние слова.

Кого винить? Кого, кому?.. Да, прежде всего себя. Это ж всегда легче. Себя обвинять красиво и легко. А все при этом благородно объясняют и обеляют берущего на себя тяжести укоров и упреков. Долго ещё Ефим Борисович каялся и маялся, пока не оклемавшись, вновь подался к прежней жизни.

* * *

Sic transit, как говорится. Жизнь продолжается и всё потекло по прежнему руслу. Только Дины нет. Осталось её бессмертие в виде двух сыновей. Только бессмертие это тоже ушло, уехало, улетело от него в другие страны и находится сейчас в другом мире. На Западе — не в смысле географии, а в смысле образа существования. И бессмертие Ефима Борисовича вместе с Дининым где-то там. Его образ существования, вполне…

* * *

Ефим Борисович сел на диван. Спать то ли не хотел, то ли не мог. Раскрыл книгу. Минут пять он водил глазами по строчкам. «Господи! А что я читаю? Что, хоть за книга? Я ж читал… и не читал. Мозги набекрень». Он отложил книгу и решил попить чайку. Пока он возился с чайником, чашкой, делая всё это механически, как перед этим читал книжку, в голове строились невыполнимые мечтания. «Илана… Я… Наверное… Хорошо бы…» Он себе и в мечтах даже боялся договорить, домечтать до точки. И слава Б-гу, судьба не позволила довести несбыточное до осмысленных слов: Раздался телефонный звонок. И холодок, холодок… Это значит она. Брюхом чувствует. Ещё совсем недавно ночные телефонные звонки звали его в больницу. Ещё недавно в ответ на ночной телефонный звонок в нём поднималась тщеславная волна, доказывающая нужность, необходимость его миру. Это его в собственных глазах поднимало до уровня демиурга, казалось, что и со стороны на него смотрят, как на супермена. Это облегчало и его общение с женщинами. И они чувствовали эту его уверенность в своей необходимости. Они всегда чувствовали. Сейчас лишь Илана поддерживала в нём уверенность в себе. Он оперировал меньше. Звали его, когда нужно лишь посоветоваться или прикрыться его именем, спрятаться за его спину. В руках его уже не нуждались. Может, от того что окрепли руки и головы его младшеньких? Может, от того, что его ослабли? Услышав звонок, он бросил отвлекающую возню с чаем и кинулся к телефону.

Как сказать? Что он ждал и что получил. Радость или разочарование. На каких весах измерять сии понятии. Это всё равно, что измерять боль.

— Да! Слушаю.

— Это я. Вы как?

— Иланочка. Счастье моё! Спасибо, что позвонила. А я… Приедешь? А?

— Дочка уснула. Могла бы, конечно. Спать не хочется. Но подожду дочку включать в мои заботы.

— Так она же спит.

Илана смеется:

— Она не маленькая. А если проснётся?

— Скажешь, что в больницу вызвали.

— Меня не вызывают. Это ваша жизнь.

— Да. Была.

— Что была?