Любовь фрау Клейст

На стене все еще висел тот же самый, весьма памятный гобелен: сцена королевской охоты. Она привыкла разглядывать его после любви, когда мальчик, измученный счастьем, проваливался в сон. На гобелене был кудрявый блеклый лес, в который напрасно стремился олень, уже окровавленный. Кровь растекалась по его длинному серебристому боку, и собаки, мчавшиеся на запах этой бледно-красной крови с высунутыми коричневыми языками, уже настигали его.

Было бы справедливо, если бы на гобелене сохранился след от взглядов фрау Клейст. Она ведь так долго смотрела на эту траву, лошадей и оленя, смотрела остановившимися голубыми глазами, тогда очень сытыми, яркими, машинально отмечая для себя золотистую зазубринку в бледном небе, седое кудрявое дерево, лохматую шерсть на хвосте у собаки и красный, натянутый туго чулок короля.

Она смотрела долго, пока не засыпала, но поначалу и во сне, прозрачном и огненно-звонком от счастья, ей мерещился то этот с закинутой серебристой головой и черными глазами олень, то пасть бело-желтой собаки, то лошадь. Когда ее сон становился глубоким, они исчезали.

Теперь она должна забыть о том, что было тридцать шесть лет назад, переодеться и пойти на ужин. У нее слегка кружилась голова, и неприятно, хотя и не сильно, подташнивало. Во рту было сухо. Фрау Клейст наполнила ванну водою, сидела в ней долго, забывши о времени. Потом начала одеваться.

Все время, прошедшее с того вечера, когда он ударил жену и заснул, Алексей привыкал к своему новому состоянию. Новым состоянием его было полное безразличие ко всему. Часто ему казалось, что он не заснул тогда, а умер, а то, что с ним происходит сейчас, есть только инерционная работа его физического «я», которое умирает не сразу, а продолжает двигать телом, управлять голосом, чем и создается обманчивое впечатление человеческой жизни. В этом размытом состоянии он находился уже вторую неделю.

Полина не только не причиняла ему никакой боли, но теперь, натыкаясь в условиях общего жилья на женщину, которая столько лет была его счастьем и страстной заботой, он вяло удивлялся тому, что эта невзрачная, бледная женщина с еле заметным синеватым пушком над губой и косящим левым глазом могла его так затянуть в свою пропасть.

И она, и рожденные ею дети вдруг стали настолько чужими, что, если бы они, проснувшись однажды утром, заговорили на китайском языке, он, кажется, и не удивился бы этому.