Любовь и ненависть

знает, и он всех знает. Где-нибудь в доме лифт испортился, а

управдом мух ноздрей бьет, - думаете что, жильцы в исполком

или в жилотдел жалуются? Нет, идут к Макарычу. А уж он

знает, куда позвонить, кого пристыдить... Батя мой до войны

председателем колхоза работал, потом секретарем райкома. В

сорок первом ушел на фронт и всю войну - на передовой.

Дважды ранен, контужен. Окончил войну начальником

политотдела армии, генерал-майором. В сорок шестом его

направили на партийную работу здесь, в Москве. А когда

началось разделение обкомов и райкомов на промышленные и

сельские, батя назвал эту затею сомнительной и

бесперспективной. Был послан в район и назначен

начальником колхозно-совхозного управления. Там и погорел.

На кукурузе. Район достался такой, что не родила она,

проклятая. Хоть плачь. Что с ней ни делали: обрабатывали,

удобряли, а толку никакого. Потом начался разгром

травопольщиков. А тут, как на грех, в районе хорошие клевера

росли. В общем, кормов хватало, сена - завались. Как вдруг

указание облисполкома: распахать четыреста гектаров клевера

и засеять кукурузой. Директор совхоза в слезу: "Алексей

Макарыч, выручай, не дай погубить скот, без кормов же

останемся". Батя, значит, на свой страх и риск: "Ладно, говорит,

не трогайте клевера. В случае чего я буду отвечать". А случай

не замедлил подвернуться: приехал в область Никифор

Митрофанович Фенин. Тот самый. Тесть Марата. Там ему уже

кто-то капнул: дескать, Шустов саботирует указания

вышестоящих. Замминистра, услыхав такую страшную весть,

на машину и - айда к "саботажнику". Вместе с батей поехали на

поле. И между ними произошел исторический диалог. "Почему

не вижу кукурузы?" - спрашивает Фенин. "Не растет", - отвечает

батя. "У всех растет, только у тебя не растет. ." - "Не только у

меня". Батя сказал правду - у соседей тоже о кукурузой не

клеилось. Никифор Фенин это знал, злился и искал виновных.

Выпалил со злостью: "А не растет потому, что ты в сельском

хозяйстве ни хрена не понимаешь. Из тебя такой же аграрий,

как и генерал". Иной, конечно бы, промолчал. Или каблуками

щелкнул бы: мол, так точно, Никифор Митрофанович, вы

совершенно правы! Но батя не такой, взорвался: "Как генерал,

я имел три благодарности от Верховного

Главнокомандующего!" А Фенин ему захохотал в лицо: "Дурак.

Нашел чем хвастаться". Батя рассвирепел: плевать, мол, что

ты замминистра, а оскорблять не смей. И ему, значит, в ответ:

"История разберет, кто из нас дурак". Фенин даже побледнел: к

подобной дерзости он не привык. Почесал лысину, уставился

на батю и - почти шепотом: "Да ты, Шустов, никак в историю

собираешься войти? Вона куда ты метишь! В великие!" А батя,

коль уж сказал "а", то не остановится, пока весь алфавит не

выложит: "История, Никифор Митрофанович, штука

многопартийная. Там но одни великие обитают. Там всякой

твари по паре. Там не только Стенька Разин, там и Гришка

Распутин есть". Вот так и закончилась карьера моего

Макарыча.

Насмешливая тень мудрой улыбки скользнула по лицу

Василия Алексеевича.

Все это, разумеется, было интересно, но мне поскорей

хотелось услышать о Шустове-младшем, о его работе в

клинике. И потом, эти статьи в газетах, особенно пакостная и

развязная З. Кроликова. У меня не хватило терпения, и я

попросила Василия рассказать.

- О-о, это длинная история. Но теперь, кажется, все

позади. Ты читала, как меня мордовали?

- Ну конечно. У нас в больнице все возмущались. Мы так

поняли, что это неспроста, что за всем этим грязным шумом

стоят темные силы дельцов.

- Ого! - пораженный воскликнул он. - Это великолепно!

Значит, рядовой читатель не дурак. Он отлично разбирается,

что к чему. Темные силы дельцов. Совершенно верно. Я

расскажу. Потом!.. Потерпите.

Василий казался возбужденным, глаза его лихорадочно

горели. Торопливо взглянул на часы и, подхватившись, сказал:

- О-о, да сейчас должен Макарыч прийти. Пора и на стол

накрывать.

И действительно, минут через десять появился Алексей

Макарыч, на вид совсем еще молодой, с открытым веселым

лицом - никак невозможно было подумать, что это отец и сын, -

старший брат, да и только. Особенно когда они стали рядом:

одного роста, крепко сколоченные, крутолобые, с гладкой

поблескивающей кожей лица, не знающей морщин. Только

отец казался мягче характером, более общителен, не так

суховат, как сын. Знакомясь с нами, говорил громким

приподнятым голосом:

- Знаю. Сын мне о вас много рассказывал. Рад

познакомиться с морскими полярниками.

- Бывшими, - грустно поправил Андрей.

- Что, на юг переводят? - так же быстро переспросил

Алексей Макарыч, садясь на диван.

- Хуже... Простились с морем и с Севером. Навсегда, -

пояснил Андрей и тоже сел в кресло.

Андрей коротко рассказал о себе. А мы с Василием в это