Любовь и ненависть

— Без Евы? — шепнул он так, чтоб не слышала Соня.

— Конечно, — подтвердил я.

Он понимающе кивнул. Я сказал, что в восьмом часу буду звонить. Я не знал, когда точно освобожусь.

К Евгению Евгеньевичу Двину я приехал ровно в семь. К моему немалому удивлению, он оказался дома один и сам открыл мне дверь. Одет он был в темный костюм и с галстуком, а не, как обычно, в желтую домашнюю куртку из замши, и поэтому я решил, либо он только что вошел, либо собрался уезжать куда-нибудь на вечер. Сразу же сообщил, что жена его ушла на концерт в консерваторию, а прислуга уехала на дачу. Меня пригласил в хорошо знакомый кабинет — довольно просторную комнату, стены которой сплошь состояли из книжных стеллажей. Лишь два окна да дверь были свободны от книг. Впрочем, на подоконниках тоже лежали какие-то книги и журналы. Журналы лежали и на маленьком круглом столике, перед которым мы погрузились в уютные кресла.

Откровенно говоря, Евгений Евгеньевич был едва ли не единственным из всех моих друзей, перед которым я искренне преклонялся и даже иногда робел. Правда, находились у нас люди, которые считали Двина мыльным пузырем. Мне, конечно, трудно судить о Евгении Евгеньевиче как ученом: в науке я не горазд, и, каким открытием Двин обогатил человечество и осчастливил науку, я, к своему стыду, не знаю. Но то, что Двин в мире физики — звезда первой величины — несомненно, и только доморощенные завистники не могут с этим согласиться.

Двин всегда производил на меня впечатление человека беспечного, ничему не удивляющегося, точно все на свет о он уже давно изведал и познал. О серьезных вещах он рассуждал полушутя и с ленцой, о людях отзывался великодушничая.

Евгений Евгеньевич мне показался немножко усталым и рассеянным, большие темные глаза воспалены, борозды на лбу и у рта глубоки, резко оттенены.

— Устаю, — пожаловался он со вздохом и прикрыл на миг набрякшими веками холодные выпуклые глаза. — Мелочная житейская суета выбивает из нормального состояния, портит настроение, отвлекает от главного.

— Для мелочей у вас есть помощники, не так ли, Евгений Евгеньевич? — заметил я,

— Да что могут сделать помощники при наших порядках, вернее, беспорядках. Сами посудите, мой друг, вот вам свежий пример: взял я к себе на работу в институт на административную должность способного ученого из Одессы, кандидата наук Дубавина Аркадия Остаповича. Квартиру дали ему. И вдруг — не прописывают. Отказывают человека прописать в Москве только потому, что он в свое время находился в заключении, попросту — сидел. Я им говорю: братцы мои, меня ведь тоже в сорок восьмом сажали. Тогда уж и меня заодно лишайте московской прописки. В конце концов коль вы мне доверили руководить таким авторитетным научным учреждением, то будьте последовательны, позвольте мне самому подбирать для себя кадры.

Старик начал возбуждаться, и я попытался успокоить его:

— Стоит ли из-за такого пустяка волноваться?

— Как же не стоит, друг мой! — Порхающие брови его изогнулись и застыли в изумлении.

— Я поговорю с кем надо. Все будет в порядке, — пообещал я, хотя и знал, что ничем не могу ему помочь. Старик, кажется, успокоился, посмотрел на меня влажными, полными благодарности глазами и заговорил уже негромким, мягким голосом:

— Эх, друг мой! Побольше бы таких нам людей, как вы. И все было бы хорошо. Отлично… Позвольте мне быть с вами откровенным? — прервал он себя, посмотрел мне в глаза пристально, ласково и доверительно: — Я никогда не кривил душой, всегда говорил прямо и откровенно все, что думаю. Представляете ли вы, Марат Степанович, как много вы сделали и делаете для нашей науки, для культуры? Ваш журнал «Новости», хоть он и скромный, ведомственный, стал трибуной всего передового, прогрессивного. У вас удивительное чутье к новому. Вы, как никто другой, умеете вовремя поддержать молодежь в ее начинаниях, дерзаниях. А ведь за ней будущее. И это мне больше всего в вас нравится. Вы работаете на будущее, и за это вам низкий поклон. Поверьте — это не просто комплимент уважаемому человеку. Я говорю от чистого сердца.

Вообще-то к подобным речам я привык, их много произносилось в хмельном застолье, трудно было разобраться, кто говорит искренне, а кто лижет зад. Да я, собственно, и не старался разбираться, потому что знаю себе цену. И все же похвала мудрого Двина, этой щедрой доверчивой натуры, меня растрогала.

— Что вы, Евгений Евгеньевич, — скромно сказал я, — все мы делаем, что в наших силах.

А он, не обращая внимания на мою реплику, которой я нечаянно прервал его, напряженно продолжал: