Любовь и ненависть

Наум побагровел, лицо его сделалось каменным. Он обиделся. Ему вообще нравилось обижаться на людей, которые якобы не хотят платить ему за услуги. С минуту он внушительно молчал, потом, точно очнувшись, выпалил залпом:

— Да как вы не понимаете психологию зрителя? Он любит все экстравагантное. Представьте себе: афиши кричат — "Хочу быть порядочным". На, афише парень шестидесятых годов. А кому не любопытно посмотреть на юнца, вдруг ни с того ни с сего загоревшегося таким анахроническим идиотским желанием? А может, он врет. Может, это только фраза — хочу быть порядочным, как антитеза. Черт его знает. — И в жестах и в словах его было что-то торопливое, взъерошенное, не собранное.

Мы удалились с Соней в другую комнату. Соня остановилась у дверей, потом внезапно, точно предвосхищая мое желание, прильнула ко мне, обхватила мою шею и молча страстно поцеловала меня. В ее поступке было нечто многообещающее.

Я запер дверь. Соня молча осматривала полуосвещенную торшером комнату. Здесь же стоял ломберный столик с бутылками коньяка и вина, с вазой фруктов и пачкой сигарет. На нем лежала и кожаная папка, завещанная мне Двином, и подмывала мое любопытство заглянуть внутрь. Но это потом. А сейчас я любовался Сонечкой, ее матовой кожей, красивым молодым телом. При неярком зеленовато-лимонном освещении она сама излучала нечто загадочно-романтичное. Но главное в ней — глаза, точно вся она состояла из этих глаз. Я налил себе коньяку, а ей вина. Она отхлебнула один глоток и попросила меня послушать ее стихи.

— Ради бога. Я с удовольствием послушаю, — сказал я. Она читала спокойно, без надрыва и внешнего эффекта, тихим, ровным голосом. Стихи как стихи, ничуть не хуже тех, что мы печатаем из номера в номер, рифмуя «струны» и «страны». О чем ее стихи, я не запомнил. Лишь две строки застряли в моем мозгу:

И шептала, гладя волосы:

— Гладиолусы, гладиолусы.

Я обещал их опубликовать в ближайшем номере «Новостей». По-моему, ее это не очень обрадовало. Она была какая-то отсутствующая, равнодушная.

Я спросил ее — кто она и что.

— Я? А Наум тебе не говорил? — спросила она в свою очередь. — Я в ансамбле «Венера». Слышал такой?

— Популярный, современный, сверхоригинальный. Ну еще бы, кто в наше время не слышит «Венеру», победно завоевавшую эфир и голубые экраны! Ты что там делаешь?

— Я? — ненужно переспрашивала она. Какая дурацкая привычка. — Я там пою.

— О! Это интересно. А ты можешь мне спеть? Сейчас? Ну? Спой, прошу тебя. Я очень люблю ваш ансамбль. Мы дадим о нем очерк в «Новостях». И твой портрет. Ну пой же.

— Нужна музыка, — прошептала она и коснулась влажными губами моего уха.

— Ты без музыки. Разве нельзя?

— Не получится. Все дело в музыке. А мы, солисты, только помогаем оркестру. Мы визжим, мычим, мяукаем, кудахтаем. Ты же знаешь — наш ансамбль не обычный…

Я уже не слушал ее глупой болтовни. Я был изрядно пьян и, как всегда в таком состоянии, нес всякий вздор, был беспредельно щедр на комплименты и обещания, не забывая при этом упомянуть о величии, могуществе и всемирном значении своей персоны. Впрочем, часть своих обещаний я исполнял. И я, конечно, допустил непростительную оплошность, начав при Соне рассматривать содержимое папки Евгения Евгеньевича. Я вытряхнул на постель пачки денег в двадцатипяти- и пятидесятирублевых купюрах, золотые монеты царской чеканки, две сберегательные книжки на предъявителя с круглой суммой, брильянты и жемчуг. Я был потрясен видом таких сокровищ — ничего подобного я не ожидал. И еще больше была потрясена Соня. Мне было приятно смотреть на нее, обалдевшую и растерянную. Самое удивительное и отрадное, что я не видел в ее глазах жадности. Нет, она была просто ошеломлена, и, должно быть, я перед ней поднялся до божественных высот. Чтобы она не приняла меня за какого-нибудь жулика или афериста и не заподозрила в нечистом деле, я, разумеется, сообщил ей правду об этих сокровищах и, растроганный, со слезами на глазах, стал описывать несказанные достоинства Двина.

Я был щедр. Конечно, при таком капитале, пожалуй, каждый был бы щедр, особенно когда ты изрядно пьян и рядом с тобой молодая красивая девушка. В знак моего глубокого к ней уважения я подарил Соне ниточку жемчуга и несколько двадцатипятирублевых бумажек. Я боялся, что она попросит брильянт. Но она не попросила.