Любовь и ненависть

— Я и обращаюсь к вам, Семен Семенович, с единственной просьбой — провести тщательное расследование, — волнуясь, проговорил я. — Хотелось бы знать, кто нашел билет, кто сидел за нашим столиком после того, как мы ушли из ресторана. — Я перевел взгляд с Армянова на Лапину и закончил с определенным намеком: — Беспристрастное расследование, без предвзятых выводов и поспешных решений, необоснованных обвинений.

Армянов понял мой намек:

— Поспешность в таком деле особенно опасна. Можно наломать таких дров… Словом, разберемся, Василий Алексеевич.

На этом разговор не окончился: Семен Семенович поинтересовался работой в клинике, спросил, между прочим, о взаимоотношениях с главврачом. Я отвечал кратко, односложно, не желая отнимать его время.

Не скажу, чтоб разговор с Армяновым меня окончательно успокоил, хотя мне все больше и больше нравился этот человек. На душе оставались тревога и смятение. Его намек о том, случайно или неслучайно я оказался в ресторане после партсобрания, поселил во мне смуту, оставил горький осадок. Из райкома я поехал в клинику и первым делом через отдел кадров выяснил, что день рождения Дины будет лишь через полтора месяца. Хотелось немедленно поговорить с Шахмагоновой на эту тему: как же, мол, так, в чем же дело, к чему такой обман? Но я воздержался — сделать это никогда не поздно. А в райком все же позвонил и попросил секретаршу доложить Семену Семеновичу дату рождения Шахмагоновой. Хотя сам этот факт не давал оснований считать старшую сестру причастной к провокации — а я теперь был убежден, что история с партбилетом была именно провокацией, — но я все же как-то настороженно стал относиться к Дине, вспоминал и анализировал ее разговор за бокалом шампанского. Мы танцевали с ней, потом она отлучалась. Но это вполне естественно: я же не могу утверждать, что отлучалась она, чтоб позвонить тем троим, которые напали на меня, и сообщить, что мы скоро уходим из ресторана. Все это, конечно, мой тайный домысел, не подлежащий оглашению, предположения взвинченной фантазии, и не больше.

В клинике меня ждала неприятность: состояние Захваткиной не улучшалось, а напротив — она чувствовала острые боли, швы не заживали, начали гноиться, держалась температура.

Перед уходом домой я позвонил Ясеневу и все подробно рассказал.

Во время моего разговора с Андреем в кабинет зашла Дина. Она была чем-то опечалена. На лице ее, обычно таком свежем, теперь лежала тень, в карих с голубинкой глазах холодным блеском светилась скорбь. Она заговорила сухо, точно выкладывала передо мной на стол злые, укоризненные слова:

— Оказывается, Василий Алексеевич, у вас большая неприятность. Вы мне ничего не сказали о случившемся. Я узнаю об этом последней. Меня допрашивают как свидетельницу. Странно.

— Кто допрашивает? — сорвалось у меня. Я как-то прежде не подумал, что коль будет расследование, то с Диной непременно поговорят.

— Тот, кто ведет расследование этого дикого, какого-то невероятного происшествия, — недоброжелательно ответила она.

— Ну что ж теперь поделаешь, раз уж такое случилось?

— Но мне странно было услышать об этом не от вас. Получается, что как будто я в чем-то замешана. — Она скривила губы, бархатные широкие брови вздернулись.

— Это каким же образом?

— Получается, что я вас затащила в ресторан.

— Вот даже как! Затащила! Своего начальника?! — с наигранным сарказмом воскликнул я. — Это у кого ж так получается? — Я смотрел на нее внимательно и с веселым добродушием ожидал ответа. Но она предпочла промолчать, и я продолжал: — Насколько мне помнится, мы с вами не просто пошли в ресторан: у нас был благородный предлог — день вашего рождения. Не так ли?

Теперь я смотрел на нее с той пристальной требовательностью, когда уже нельзя не отвечать.

— Откровенно говоря, не совсем так, — ответила она, не скрывая своего смущения. Мне показалось, что глаза ее напряжены от желания заплакать. Но меня теперь ни на одну минуту не покидал беспокойный вопрос: что же ее заставило сочинить свой день рождения? Этот вопрос мне казался главным, проливающим свет на всю историю с партбилетом. — День рождения я придумала… У меня было такое состояние… Ну, я не могу вам передать… Я не знала, куда себя девать… Мне хотелось быть с вами. Просто сидеть и смотреть на вас. Молчать и слушать вас. Я не могла совладать с собой и пошла на маленькую хитрость — придумала день рождения. В чем я, конечно, теперь горько раскаиваюсь.

Все это прозвучало вполне искренне, как откровенное признание, но я находился в том состоянии предубежденности и настороженности, когда ни одно слово не принимается на веру, и готов был придираться без всякого на то повода.

— Предположим, особого желания, как вы сказали, "просто сидеть молча и смотреть на меня" я не заметил, — сказал я с обидной беспощадностью. Скорее, это была мысль вслух. — Молчал я, а говорили вы, хотя и недолго: вы куда-то спешили.