Любовь и ненависть

— Как откуда? — Он поднял серые тихие, прячущие улыбку глаза, шевельнул светлыми льняными бровями. — От самих же людей, Я как-то ему в шутку говорю: "Макар Федотович, небось намерзлись вы здесь за семьдесят пять лет-то, поехали бы вы в Крым или на Кавказ на теплые воды кости погреть". Так вы знаете, что он ответил? "Это, — говорит, — голуба, я знаю, есть, наверно, и другие земля, может, и лучшие, чем наша. Там и фрукты и всякая другая штука растет. Только ведь родина-то у каждого своя, своя и единственная. Она, как мать, одна на всю жизнь. На курорт можно съездить, посмотреть интересно, как люди живут, только на время — посмотрел да и домой. Был бы я помоложе, может, и поехал бы на курорт. А теперь стар, куда мне. Поедешь, да еще по дороге и душу вытряхнешь. А помирать надо дома. Да-а, у каждого человека должна быть своя родина, свой дом. Вон даже птица — летом свой дом здесь строит, детей выводит, а на зиму на курорт отправляется, в теплые края. Гнезда там не вьет, потому что родина ее здесь. Придет весна — и опять в дом воротится, не гляди, что холодно. А ей-то что, могла и не возвращаться, могла и там жить, в теплых-то краях. И путешествовать не надо было бы, дорога дальняя, всякое случается. ан нет, не хочет, родину покидать не хочет. А ты говоришь, теплые воды". — И вдруг Сигеев спохватился, заторопился: — Вы меня извините, заболтался, у вас там, может, больные очереди ждут, а я отвлекаю врача пустыми разговорами.

Больных на очереди не было, но он все же ушел, сказав, что попозже увидимся у меня дома.

— Захар в гости пригласил, — добавил он. — Как там Машенька, совсем поправилась?

Для Машеньки у него нашлась коробка леденцов. Когда я подходила к дому, Игнат Ульянович колол дрова и болтал с Машенькой, которая бойко рассказывала ему о новостях детского сада и задавала самые неожиданные вопросы, потому что дяденька Игнат никогда не уклонялся от ответа, не говорил "не знаю", а объяснял интересно, занятно и, главное, серьезно. Дети это чувствуют. Маша спрашивала:

— А почему березка маленькая и кривая? Некрасивая. Кто ее погнул?

Игнат Ульянович посмотрел на уродливую, скрюченную в три сугибели одинокую березку, воткнул топор в чурбак, ответил:

— Мороз, Машенька, и ветер.

— А ей очень холодно? — спросила девочка.

— Очень. Разве тебе не холодно?

— Мне нет, я в валенках и в шубке. И варежки у меня.

— Вот видишь, Машенька, березку холод согнул, изуродовал под бабу-ягу. А людей нет, потому что мы с тобой сильнее березки, правда? Варежки теплые надели, дров наколем, печь протопим, и никакой мороз и ветер нам не страшен. Верно?

Девочка молчала: она думала, должно быть, над тем, какой сильный человек — ему ничто не страшно. Я тоже думала о том же, только не о человеке вообще, а совсем-совсем конкретно — я думала о мичмане Сигееве: таких жизнь не изуродует, какова б она ни была, такие, наверно, пройдя трудности, становятся еще красивее.

Потом мы сидели в хорошо натопленной комнате, не спеша пили крепкий чай и разговаривали о наших оленецких делах. О своей службе и о себе Сигеев говорить не любил, лишь сообщил, что через месяц уволится с флота. А вообще он больше расспрашивал, чем рассказывал. Только когда зашла речь о Новоселищеве и когда я передала его слова о том, что, дескать, вот "целинники-новоселы понаехали, а осваивать нечего", Игнат Ульянович вдруг изменил своему постоянному спокойствию, вспыхнул, побагровел, белесые брови сжались.

— Вы меня простите, Ирина Дмитриевна, но так говорить может либо дурак, либо ограниченный человек, — не сказал, а выдавил из себя Сигеев.

— Вообще он, может, и не дурак, но для председателя он не умен, — поправил Захар.

— Насколько мне известно, — горячился Сигеев, — ваш колхоз создавался для лова семги. Почему вы ее не ловите?

— Снастей нет, — сказал Захар. — Так председатель объясняет. А я считаю, что и семги нет. Перевелась.

— Перевелась? — пытливо переспросил Игнат Ульянович. — А может, перевели? Браконьеры перевели, тюлени пожирают тонны семги. Почему? Почему не истребляете тюленей, а заодно и двуногих, которые глушат семгу толовыми шашками? Посчитайте, какая была бы доходная статья для колхоза. Сотни тысяч рублей в год! Это раз. А теперь возьмите гагу. Она водится только у нас, нигде — ни на Кавказе, ни на Украине, ни под Москвой — гаги нет. Государственная цена килограмма гагачьего пуха — семьсот рублей. Из одного гнезда можно брать в среднем двадцать граммов пуху. А если у вас будет, предположим, пять тысяч гнезд — это сколько же? Ну вот считайте — это семьсот тысяч рублей в год.

— Гага не наша, есть же государственный заповедник, — сказал Захар.

— В Карлове-то? Какой это заповедник — слезы одни. Знаете, сколько собрали они в этом году? Восемьдесят килограммов пуху. А почему? То же, что и с семгой, — истребляют гагу хищные птицы, которых надо стрелять, истребляют браконьеры. Посмотрите весной, что делают, гады: собирают не только чаечьи, а и гагачьи яйца. Мол, они вкусней чаечьих. А каждое яйцо — это же птица!