Любовь и ненависть

Сигеев горячился, и в то же время я чувствовала, что говорит он о вещах, давно и хорошо продуманных им, взвешенных.

— Хорошо, есть заповедник, государственный. Пусть. А вы разводите своих, колхозных гаг. — Он сделал паузу, посмотрел на нас, ожидая удивления, но никто из нас не удивился, потому что не знали, можно разводить дикую гагу в домашних условиях или нет. Мы вообще ничего не знали об этой удивительной птице, кроме того, что на одеяло требуется восемьсот граммов гагачьего пуха, и спи под таким одеялом на любом морозе — не замерзнешь. — Можно, все можно. В Карлове мне старик один рассказывал: пробовал разводить — получается. Привыкают к человеку, как домашние гуси. И кормить не надо, сами кормятся морем. Вот вам еще статья дохода. Дальше смотрите: вокруг Оленцов в горах пять пресных водоемов, я не считаю мелких, которые вымерзают зимой, я говорю о крупных. А это же тонны форели, гольца, палии, белорыбицы. Это вам не треска и даже не селедка — это же деликатес.

— А я даже, признаться, не слыхал о такой рыбе, — сказал Захар. — Очень вкусная?

— Пальчики оближешь, царская рыба! — воскликнул Сигеев. — Вот вам уже три доходные статьи. Пойдем дальше: животноводство. В колхозе пять коров и ни одной свиньи. Срамота одна, стыд. А ведь можно молоком одним все побережье залить, сыроваренные и маслобойные заводы построить, и не где-нибудь, а здесь, в Оленцах. Вы посмотрите — кормов сколько угодно по всему берегу. Да каких кормов! Из водорослей получается самый лучший силос. Посмотрите, что делают в Карловском колхозе. Там держат дойных коров, в среднем по две с половиной тысячи литров надаивают от каждой коровы. Не знают, куда молоко девать, — это, конечно, тоже плохо: мы не капиталисты, чтобы молоко в море сливать, заводы нужны. В Карлове в каждом доме по свинье. Свое сало, свежее, а не консервированная тушенка. А вы говорите, осваивать нечего. Да тут, братцы мои, такая целина — миллиарды рублей лежат, — закончил он и сразу одним глотком допил свой остывший чай.

— Это не мы говорим, это председатель говорит, — произнес врастяжку и задумчиво Захар. Он сидел насупившись, положа локти на стол и наклонив тяжелую голову. Потом встряхнул шевелюрой, посмотрел на Сигеева пристально и неожиданно предложил: — А знаешь, Игнат Ульянович, о чем я сейчас подумал? Шел бы ты к нам председателем?

Лида, молчавшая весь вечер, с какой-то жадностью, почти восхищением слушавшая неожиданно разговорившеюся мичмана, сказала:

— Лучшего председателя и желать не надо. Идите, Игнат Ульянович. Всем поселком просить будем.

— По этому поводу со мной уже секретарь райкома говорил, — негромко, между прочим сообщил Сигеев.

— И ты?

— Я сказал, подумаю.

— Да чего ж тут еще думать? Надо было сразу соглашаться, — заволновался Захар. — А то пришлют какого-нибудь вроде нашего Новоселищева.

— Сейчас такого не пришлют, — замотал головой мичман. — Сейчас могут сосватать кого-нибудь из ученых, скажем из того же института.

Я подумала об Арии Осафовиче, вспомнив слова Новоселищева, а Захар сокрушенно воскликнул:

— Не дай бог Дубавина. Он же ни черта не смыслит в хозяйстве. Только слова одни. Нет, Игнат Ульянович, ты должен быть у нас председателем.

Сигеев смотрел на меня, — казалось, он спрашивал мое мнение. Но я не спешила с ответом, мне было мало одного взгляда, я хотела слышать его слово. И он не выдержал, спросил:

— Ну а вы, Ирина Дмитриевна, еще не собираетесь бежать в Ленинград?

Нет, совсем не об этом он спрашивал. Во всяком случае, в его вопросе таился более глубокий и более сложный смысл, точно его решение — быть ему в Оленцах или не быть — от меня зависело, от того, «убегу» я в Ленинград или нет. Я ответила:

— Нет, Игнат Ульянович, пока что никуда я бежать не собираюсь отсюда, хотя, как вы знаете, Ленинград — моя родина. Это к нашему с вами разговору о перелетных птицах.

Он дружески и душевно улыбнулся.

Катер мичмана Сигеева покинул Оленцы после полуночи. А я в ту ночь долго не могла уснуть. Я слышала, как за стенкой вполголоса разговаривали Лида с Захаром, — догадывалась, что говорят они о Сигееве, о том, будет он у нас председателем или не будет.

Я тоже думала о Сигееве и как-то невольно для себя сравнивала его с другими встречавшимися на моем пути людьми. Он не был похож ни на Марата, ни на Валерку Панкова и Толю Кузовкина, ни на Дубавина и Новоселищева. Быть может, что-то было в нем общего с Андреем Ясеневым: внутренняя цельность и сила. А вдруг я все выдумываю и сочиняю, и мичман Сигеев, может, совсем не такой, а нечто среднее между Новоселищевым и Дубавиным? От этой глупой мысли становилось жутко, я спешила ее прогнать и в то же время думала: а не лучше ли прогнать мысли о Сигееве, пока не поздно, потому что вдруг придет время, когда будет слишком поздно.