Любовь и ненависть

В комнате был полумрак от уличных фонарей. Из приглушенного репродуктора лилась бесконечная, как река, как дорога в тундре, однообразная и очаровательная мелодия Равеля, его знаменитое и, мне думается, не тускнеющее от времени «Болеро». Я не знаю, что еще создал этот композитор, как и вообще ничего о нем не знаю — кто он, откуда и когда жил. Но его «Болеро», в котором, кажется, нет начала и нет конца, мелодию, рождающую в душе моей картины знойного Востока, я готова слушать всегда…

— Почему он не женится? Ты не спишь? — спросила я Андрея.

— Нет, я думаю, — отозвался он без видимого желания отвечать на мой вопрос.

— О чем?

— Да все о встречах в кабинете Струнова: о студенте Маклярском, об ученом, погибшем при странных обстоятельствах.

Он мне рассказывал об этом сразу же после возвращения от Струнова. Выходит, вечер, проведенный у Шустовых, Ларионов со своим высоким покровителем — все это не оставило следа ни в памяти, ни в сердце его. Я знаю, Андрей умеет проходить мимо всего случайного, несущественного. Он любит сосредоточиваться лишь на том, что его глубоко тронуло, запало в душу и разум. Тогда он начинает анализировать, всесторонне взвешивать, изучать. Что же так поразило его воображение у Струнова? Почему именно эти случаи — убийство таксиста и загадочная гибель ученого? Хотя я ничего загадочного не находила: действительно, купался пьяный, утонул. Мало ли таких случаев. И почему он не ответил на мой вопрос? Это уже совсем бестактно по отношению ко мне.

— Андрюша, ты не ответил на мой вопрос.

— Извини, пожалуйста. Ты о чем?

— Почему Шустов до сих пор не женится?

— Ну… не знаю, не спрашивал. Разве это так важно?

— Да нет, просто любопытно, в чем дело? Ведь он такой, по-моему, одинокий, что и Аристарху рад.

Кажется, он уже меня не слушал. Во всяком случае, не поддержал разговора. Мысли его были заняты другим. И вдруг:

— Аринка… Ты меня хорошо знаешь?

Я насторожилась выжидающе.

— Странный вопрос. Конечно. Я так думаю.

— А что ты на это скажешь… — он сделал многозначительную, таинственную паузу, — если я пойду работать в милицию?

Всего я могла ожидать, только не этого. Нет, я совсем не против его работы в милиции: по мне, он пусть где угодно работает, если только работа эта доставит ему радость. Меня поразило другое: он, еще вчера с такой едкой иронией отвергавший деликатное предложение Струнова, сегодня уже согласен надеть милицейскую форму.

— Мы останемся в столице, и я пойду работать в клинику к Шустову, — подхватила я не без иронии. — Ради этого ты принял такое решение?

— Ну что ты, Иринушка, — обиделся он. — Значит, ты меня плохо знаешь. Я много думал. Встреча со Струновым там, на Петровке, что-то перевернула во мне. Поломала какие-то глупые предрассудки. Он хорошо сказал, Юра: "Флот, конечно, есть флот и море есть море. Ну а у нас — разве не море? Больше — здесь океан человеческих судеб".

Андрей говорил с необычным для него пафосом, и я поняла, как неуместны были мои шпильки насчет столицы. Теперь мне стало ясно, почему на вечере у Шустовых Андрей был такой задумчиво молчаливый, отрешенный. В нем постепенно и напористо зрело трудное, нелегкое решение, зрело во внутренней борьбе с самим собой. И я сказала:

— Андрюша, ты же отлично знаешь, что я тебя всегда поддержу. И теперь думаю, что ты правильно решил.

— Нет-нет, это еще не окончательно, — быстро перебил он. — Вот съездим в деревню. Будет время еще подумать, все взвесить. А потом уж, на обратном пути… решим.

Глава третья

ГОВОРИТ МАРАТ

День наступал скверный, оттого что я не выспался и оттого что вчера перебрал норму, спьяна оскорбил Гомера Румянцева и поссорился с Евой. И еще, кажется, лишнего сболтнул в разговоре с этим американским физиком Мором — родным братом нашего знаменитого физика Евгения Евгеньевича Двина, фамилия которого ничего общего не имеет с отличным армянским коньяком. Собственно, настоящая фамилия Евгения Евгеньевича — Мордвин. Когда-то в молодости братья учились в Берлине, оба одаренные физики. Потом старший, Евгений, осел в Москве, младший — в Соединенных Штатах Америки. Но чтобы их не путали в научном мире, братья поделили фамилию на две части. Михаил — теперь его звали Майкл — взял меньшую, но зато первую часть и стал Мором, а Евгений — вторую и стал Двином. Я проснулся от жестокой жажды: во сне я пил, пил и пил квас, выпил целую бочку, но жажду утолить не смог. Первая мысль, едва открыл глаза: где я сегодня ночую? Взгляд напоролся на абстракционистский «шедевр» Эрика Непомнящего, висящий в спальне, и я сразу сообразил: ночую дома. На душе потеплело. Вот за это я люблю картину Непомнящего — по утрам она доставляет мне радость. Приносить людям радость и наслаждение — не в этом ли смысл подлинного искусства? А еще находятся ретрограды и оболтусы, которые считают Эрика бездарным шарлатаном и дельцом. Нет, Эрик настоящий художник-новатор, и в обиду я его не дам.