Любовь и ненависть

Рядом с кроватью на тумбочке — кувшин с квасом. Квас оказался не очень холодным, но выпил я его с удовольствием. Я был один в квартире. Жанна с ребятами на даче. И тотчас же — телефонный звонок. Я вздрогнул. Я всегда вздрагиваю при звуке звонков, особенно телефонных. Как это я не догадался выключить на ночь телефон? Значит, был хорош. Прежде чем взять трубку, я быстро прикинул: кто бы мог звонить? Из редакции по пустякам беспокоить не станут. Может, от Никифора или сам тесть? Начнет драить, читать наставления и угрожать… А может, лучше не брать трубку? Звонок. Еще звонок.

— Я слушаю.

— Ты дома? — Это звонит жена. И какого ей черта надо? Неужели не понимает? Я же ее не беспокою, как договорились. Полная свобода. И не мешать друг другу.

— Нет, в гостях, — раздраженно бросаю в трубку.

— Я сегодня не поехала на работу: у Никитки вдруг поднялась температура — тридцать семь и две. Вчера накупался, весь день из воды не вылезал.

— Врач был?

— Только что вызвали.

— Ну ничего: у него дедовское здоровье. Я позвоню.

И все. Больше говорить нам не о чем. Это единственное, что нас связывает, — дети. Никитка, Дунечка и Юлиан. Да еще связывает нас тесть. Вернее, меня связывает по рукам и ногам. Когда я было твердо решил порвать с Жанной и открыто, так сказать, официально, уйти к Еве, у нас с тестем состоялся неприятный разговор. Сначала он пробовал меня увещевать, говорил о детях, которым нужен отец, о том, что Жанна и так дает мне полную свободу, что ему известно о моих связях с другими женщинами, что, конечно, любовь проходит, но это вовсе не достаточная причина для разрыва. Семью надо сохранить. С годами, мол, все уляжется, притрется, плохое забудется и тому подобный вздор. Я попытался возразить на высоких нотах, что-де жить без любви безнравственно. И тут он взбеленился. Застучал кулаками и обрушил на мою голову лавину оскорбительных слов. Каких он только мне ярлыков не навешивал, один тяжелее другого: бездарь, мерзавец, авантюрист, растленный тип, проходимец, жулик, подонок, сукин сын, щенок. Все эти регалии я с, полным основанием, так сказать, по заслугам мог бы вручить и ему. Но я молчал, потому что в его громовой речи кроме преамбулы, состоящей из оскорблений и унижений меня, как личности, была довольно решительная угроза сделать из меня "ничто".

— Вспомни, кем ты был шесть лет назад. Я сделал из тебя человека! Без меня ты ничтожество. Гнида…

Словом, я тебя породил, я тебя и убью. Дурак, возомнивший себя Наполеоном. И по своей глупости считает, что он меня породил. Если уж говорить откровенно, так всем, что во мне есть, я обязан моим друзьям, таким, как Евгений Евгеньевич Двин — ученый с мировым именем, великий мудрец, ученик и последователь самого Эйнштейна, как Савелий Адамович Чухно — любимый ученик Эйзенштейна, слава и гордость советского киноискусства, как Гомер Румянцев — самый талантливый из всех международных обозревателей, политик, дипломат, публицист высшего класса или как мой скромный, умный заместитель, великолепный журналист и организатор Гриша Кашеваров. Они меня воспитали, обучили, сделали из меня журналиста. Я благодарен судьбе, которая связала меня с этими людьми. Эти люди высокообразованные, талантливые, блестящие организаторы и новаторы, творцы широкого диапазона, люди гибкого ума, чуткого ко всему новому и передовому.

Я люблю Еву — самую яркую звезду нашего экрана, и во имя этой любви я готов был жертвовать всем. Уж без крова и без хлеба не останусь — я верил моим добрым друзьям и знал, что они не оставят меня в беде. Ни меня, ни тем более Еву уже не устраивали наши полулегальные отношения. Она как-то сказала: "Делай, милый, выбор — или, или. Так я больше не могу". Ее руки добивался известный композитор. О создавшейся ситуации, о крупном разговоре с тестем и о своем решении порвать с Жанной и уйти к Еве я рассказал Савелию Чухно. На него это произвело ошеломляющее впечатление, но он не охнул, не сделал большие глаза, не обозвал меня сумасшедшим. Он просто, по своему обыкновению, скривил кроваво-красные губы, ухмыльнулся как-то странно своей дьявольской ухмылкой и, не глядя на меня, обронил спокойно:

— Когда бог хочет кого-нибудь наказать, он лишает его разума. Чем ты не угодил всевышнему?

— Я серьезно. Мое решение окончательно, — твердо сказал я.

Он не сразу мне ответил. Болезненно поглядел на меня. Глаза его стали грустными-грустными, лицо помрачнело. Сказал очень тихо и по-отцовски душевно:

— Я понимаю, что это серьезно. Чертовски серьезно. И Ева, конечно же, стоящая женщина, океан любви и страстей. В этом океане нетрудно потерять голову даже опытному капитану, если у него чуть-чуть не хватает трезвого ума. — И снова обласкал меня доверчивым отеческим взглядом, в котором было что-то просящее и в то же время требовательно-неумолимое, до жестокости. Продолжал: — Я помню: раньше, перед тем как принять серьезное решение, ты всегда советовался с друзьями. И никогда об этом не жалел. Верно говорю?

Я кивнул.