Любовь Куприна

Простодушная Мария Леонтьевна только кивает в ответ, но при этом занята чем-то совершенно непотребным – скрутив из накрахмаленного угла простыни трубочку наподобие папиросы, она запихивает ее себе поочередно то в левую, то в правую ноздрю.

– Что же это вы, матушка моя, такое изволите делать? – чуть не кричит Любовь Алексеевна.

– Так ведь, душа моя, – не отрываясь от своего занятия, отвечает Сургучёва, – любил мой супруг-покойник Павел Дмитриевич пользовать нюхательный табак, тоже, кстати, весьма и весьма полезный для здоровья.

Забинтованные ноги тут же и начинают колотиться на тумбочке.

Падают с нее на пол.

Вот так всегда происходило, когда она что-то говорила кому-то, вкладывала душу, рисовала картины яркие, убедительные, а ее, как выяснялось потом, никто и не слушал вовсе. Видела в этом издевательство какое-то и глумление над собой. Однако всякое понесенное надругательство имело многие смыслы, в том числе и искупительные.

Любовь Алексеевна поднималась с кровати и подходила к окну.

Теперь уже и не скажет, когда оказалась здесь впервые, все перепуталось в голове, перемешалось, помнила только, что Сашеньке было четыре года в ту пору.

Их поселили тогда на первом этаже в каморке рядом с привратницкой с видом на пруд, за которым начинались владения Зоологического сада, и откуда часто доносились крики животных. Особенно по ночам это было невыносимо – хохот лис, вой осатаневших от неволи волков, крики сов, некоторые из которых порой залетали во двор Вдовьего дома, рассаживались чинно на скамейках, а также любили заглядывали в окна, в том числе и в то окно на первом этаже, где жила Любовь Алексеевна с сыном. Любопытствовали.

Приставляла к стеклу бумажный образок великомученика Киприана и говорила шепотом, чтобы не разбудить Сашу, «кыш-кыш», но совы не улетали, а с интересом всматривались своими желтыми как газокалильные лампы глазами в изображение седовласого бородатого человека, прижимавшего к груди толстую книгу, строили предположения при этом, вероятно, что могло бы быть в ней написано.

Любовь Алексеевна скороговоркой читала молитвы от нашествия демонов, от искушений бесовских, «Отче Наш» неоднократно и, сама, не понимая как, засыпала, уперевшись лбом в стекло и выронив бумажный образок на подоконник.

А вот на втором этаже Вдовьего дома были уже скошенные к полу подоконники, чтобы на них нельзя было взобраться и выброситься из окна.

Пыталась конечно и ни раз страдавшая нервным расстройством генеральша Телепнева добраться до латунных задвижек на оконных рамах, но всякий раз соскальзывала с подоконника и оказывалась на полу, заходясь в истошном крике.

Иногда Саша мог проснуться посреди ночи, сесть на кровати, на которой он спал вместе с матерью, и начать истошно кричать.

– Это все они виноваты, – грозила Любовь Алексеевна кулаком сидящим за окном совам, что теснились и скреблись когтями по металлическому карнизу.

Хотя конечно никакие совы тут были не при чем, просто Сашеньке приснился сон про деревянную лошадку, о которой он мечтал, но у них не было денег, чтобы ее купить.

Вот он ехал на ней по длинному больничному коридору, крепко держась за черную густую гриву, чтобы не свалиться на пол.

Лошадка поскрипывала и бежала все быстрей и быстрей, а коридор все не заканчивался и не заканчивался.

Саше становилось страшно, потому что он боялся, что они вместе с деревянной лошадкой ударятся со всего маху о стену и убьются, но этого не происходило, потому что с каждым новым шагом лошадки коридор удлинялся, а в самом конце его, почти на горизонте, вдруг начинало засветиться окно. И Саша понимал, что там, за этим окном, находится улица, на которую маменька ему запрещала выходить одному, и на которую так стремилась вырваться деревянная лошадка.

И вот наконец они достигали этого страшного и заветного окна, которое оказывалось открыто. В лицо ударял горячий дух улицы – запахи дегтя и угля,

отхожих мест и цветущей сирени, крики лотошников и продавцов сбитня, визгливый женский смех и яростные вопли ломовых – «поберегись, куда прешь, дубина стоеросовая».

Сашенька прижимался к деревянной лошадке еще крепче, зажмуривался от страха, чтобы не видеть, как на них несется тройка, запряженная взмыленными гнедыми великанами, остановить которых было уже невозможно.

Вот тогда-то он и начинал истошно кричать, потому что понимал, что сейчас его любимая деревянная лошадка погибнет, разлетится на куски, и не останется от нее ничего, кроме густой черной гривы и переломанных, разбросанных по мостовой ножек.

– А вот я всегда говорила, что маленькому мальчику нельзя выходить на улицу одному, потому что он может попасть под лошадь, может заблудиться, а еще его могут украсть нищие и съесть, – вознося палец к потолку, заводила свою старую песню Любовь Алексеевна, которую Саша слышал ни раз. Особенно он недоумевал, каким образом его будут есть нищие, ведь он не ржаная лепешка и не вареная свекла.

Нет, решительно этого не понимал! И в тайне предполагал, что маменька все же ошибается на сей счет.

А еще ему оставалось канючить:

– Жалко лошадку, лошадку жалко.