Любовь Лафайета

Гнедая лошадь билась на земле, страдальчески выгнув шею и кося умоляющим глазом; рядом лежал человек в неестественной позе. В десятке шагов от них чья-то рука судорожно сгребала волглую листву; на стволе лёгкой пушки повисло обмякшее тело. Шум боя продолжался впереди. Стрелки рассыпались по лесу и стреляли, выглядывая из-за деревьев. Жильбер удивился про себя: что они могут видеть в потёмках? — но, судя по валявшимся тут и там трупам гессенских егерей, глаза у минитменов были, как у кошки.

Три ополченца с сосредоточенными лицами вели навстречу Жильберу кучку пленных в тёмно-зелёных мундирах с красной оторочкой, отсвечивавших замызганными лосинами. Свистнула пуля и с чмоком вонзилась в дерево; Лафайет невольно вздрогнул, однако чувство собственной неуязвимости его не покинуло, он поскакал дальше. Страха не было, только детский восторг: он участвует в настоящем деле!

За леском открылось новое поле; гессенцы беспорядочно отступали к Глостеру. Их было несколько сотен, и они бежали! Конечно, это не было паническим бегством: время от времени они оборачивались и отстреливались. Но ополченцы преследовали их, позабыв об усталости. Как бы их не завели в засаду, — мелькнула тревожная мысль. Но едва заметив британских гренадер, выстроившихся в две шеренги и приготовившихся стрелять, Жильбер забыл об осторожности и устремился вперёд, вынимая пистолет. Бах! Попал? Не попал?

К нему подскакал Сурбадер де Жима, за спиной у которого сидел Арман: под полковником убило лошадь. Уже слишком темно, надо уходить. Да, это верно; но ведь мы победили, поле битвы осталось за нами? Барабанщики дали сигнал к отступлению; ополченцы построились в колонну. Лафайет велел им возвращаться в Хаддонфилд, но не торопясь. Сам оставался у кромки поля, глядя то на уходящую колонну, почти не различимую во мраке, то на тёмный лесок, где остался храбрый майор Моррис с горсткой стрелков. Вот огоньки сверкнули звёздочками в чернильной тьме, и звуки выстрелов сотрясли плотный воздух долгим эхом. Сердце колотится в горле, глаза слезятся от напряжения и от резкого ветра, пробирающего до костей. Бегут сюда! Все живы? Да, сэр; но пару десятков лобстеров мы уложили, чёрт меня побери!

Карту Жильбер передал Грину, представив ему подробный отчёт о прошедшем дне; он очень старался не выпячивать своей роли в ночной атаке, несколько раз повторив, что присутствовал при ней как наблюдатель достойного поведения наших солдат: стрелки были выше всех похвал, а ополченцы превзошли все ожидания. Пленных оказалось четырнадцать человек; по их словам, гессенцев было три с половиной сотни при двух полевых орудиях; два их капитана убиты. Лафайет внутренне возликовал: он со своим отрядом напал на превосходящие силы противника и обратил их в бегство! Причём его люди потеряли всего одного человека убитым (того самого лейтенанта ополчения, которого он видел возле раненой лошади) и пятерых ранеными. Наутро, построив своё маленькое войско, Жильбер искренне поблагодарил солдат за проявленное мужество и с удовольствием увидел, как на измождённых лицах расцветают улыбки. Да, людям нужно говорить приятные вещи! Это скорее поднимет их боевой дух, чем сухая строчка в приказе — о том, что они "исполнили свой долг". Надо будет написать об этом Генри Лоуренсу. И, кстати, поздравить его с избранием президентом Конгресса.

Грин отпустил Лафайета обратно к Вашингтону: главнокомандующий готовился дать сражение. Однако из Йорка доставили патент генерал-майора Континентальной армии на имя маркиза с приказом немедленно явиться в Конгресс за инструкциями. Жильбер заявил, что не примет никакого командования отдельно от генерала Вашингтона, предпочитая остаться его адъютантом; тогда Вашингтон сам вручил ему патент со словами: "Уж лучше вы, чем кто-либо иной". Когда маркиз плыл в Америку, он видел себя командиром дивизии; теперь это желание осуществилось, но внутренний голос говорил ему: здесь что-то не так… Впрочем, мрачные мысли развеялись с прибытием почты. Дрожащими от волнения руками Жильбер распечатывал пакет с письмами из Франции. Наконец-то! Почерк Адриенны!

* * *

В нетопленой комнате так холодно, что сводит скулы. На окнах чёрные шторы; в изголовье гробика горят две толстые свечи, выхватывая из темноты бледное восковое личико с плотно сомкнутыми веками. Причетник бубнит на латыни; у Адриенны сомкнуты ладони, но её сердце закрыто для молитвы. Её дочь мертва. Кровь от крови, плоть от плоти… её и Жильбера.

Когда крошка Адриан неожиданно заболел какой-то детской хворью, Адриенна встревожилась за Анастасию. Она даже представить себе не могла, что коварный недуг сразит Генриетту! И вот теперь они обе в трауре — она и Луиза. Мама, стараясь их. поддержать, рассказала о том, что её первенец Антуан тоже умер, не прожив и года. Что ж, это весьма слабое утешение. Горе давно ходит по земле, но не становится от этого ни легче, ни светлее.