Любовь Лафайета

Жители Ангры смотрели на чужестранцев во все глаза. За последние шестьдесят лет их посетили всего несколько французов и англичан с двух торговых судов, которые пробыли в порту не больше трёх-четырёх дней. Они не знали никаких иных народов, кроме португальцев; их вина, зерно, скот и фрукты сбывали только в Лиссабоне и в Бразилии.

Разглядывая их в свою очередь, Филипп подумал про себя, что население Азорских островов отстало в своём развитии лет на двести, но вряд ли даже подозревает об этом. Зато губернатор Терсейры (представитель одного из знатнейших родов в Португалии) кичился своей небольшой армией для защиты острова, на который никто не собирался нападать и к которому было сложно причалить.

Фамилия французского консула была Перес. В юности он уехал в Португалию на поиски богатства; торговые дела привели его на Терсейру, а чары местной красавицы приковали к острову навсегда. Наименее занятой консул в мире обрадовался встрече с соотечественниками, а очаровательная сеньора Перес наслаждалась возможностью смотреть на мужчин иначе, чем сквозь жалюзи. Сегюр отправился на долгую прогулку по острову, ожидая узнать от консула много интересного, однако ум его гида оказался не так плодовит, как местная почва. Свою родину он почти не помнил, других стран не знал, любил только свою жену и восхищался только своим домом и парком с длинной аллеей из лимонных деревьев, был рад скромной пище, которую сам же и готовил, и чистой воде из собственного колодца. Возвращаясь на корабль, Филипп обдумывал новый парадокс: желая сохранить свои богатства только для себя, португальцы сами отняли у себя свободу, которую даёт коммерция, и в итоге стали беднее. Их не завоевали, но что толку? Природа здесь щедра, но скупость и ограниченность людей превратили райский уголок в весьма унылое место.

— Ты сам виноват, — сказал Лозен, выслушав сетования Сегюра на бездарно убитый день. — Я вот не скучал ни минуты. Поедем завтра со мной, я покажу тебе всё лучшее, что только есть на Терсейре: весёлого хозяина, хорошеньких женщин, любезных монахинь и епископа, который превосходно танцует фанданго.

— Что же это за редкостный человек, с порога удостоивший тебя столь деятельной дружбы?

— Английский консул, — ответил Лозен как ни в чём ни бывало.

У Филиппа глаза полезли на лоб.

— С ума ты сошёл? Мы же воюем с Англией! А ты идёшь развлекаться к…

— Погоди, не суди слишком быстро. Он в самом деле английский консул, но совмещает несколько должностей: он также испанский консул, а Испания наш союзник, и в довершение всего он не англичанин и не испанец, а француз из Прованса.

— Для полноты картины ему остаётся быть связанным с инквизицией, — пробурчал Сегюр, совершенно сбитый с толку.

Лозен расхохотался.

— Так вот, мой друг, картина полна!

— Ну, раз так, веди меня к этому человеку. Мне любопытно посмотреть, как он носит столько нарядов сразу.

…Монастырскую гостиную отделяли от зала две стальные решётки. За ними появилась аббатиса, точно сошедшая с портрета XIII века, даже с посохом в руках; следом шли воспитанницы в строгих платьях и скрывавших волосы платках, однако с озорными чёрными глазами и ослепительными улыбками на смуглых лицах. Французы поклонились; дамы чинно уселись. Консул пояснил, что, согласно португальскому обычаю, кавалеры могут заигрывать с девушками, несмотря на присутствие госпожи аббатисы. Пусть каждый выберет себе кого-нибудь по душе, он будет переводить. Сегюр обменялся удивлёнными взглядами со своими товарищами, но Лозен в щегольском гусарском мундире уже подошёл к самой решётке; его тонкие ноздри трепетали, зелёные глаза, полуприкрытые веками, перескакивали с одного хорошенького личика на другое. К удивлению Филиппа, одна из девушек бросила Лозену розу, которую тот поймал на лету. Спросив, как его зовут, девица назвала своё имя: донья Мария Эвелина Франсиска Женовева ди Марселлос ди Конникулло ди Гарбо. Затем она достала носовой платок и просунула его сквозь решётку; Лозен ухватил кончик платка со своей стороны и поцеловал его, глядя при этом на флиртующую с ним красотку; та потянула платок к себе; Лозен отпустил его не сразу… От этой чувственной сцены повеяло таким вожделением, что французы ощутили словно электрический разряд, пробежавший по всему телу. Через мгновение цветы и платки порхали между решётками; консулу уже не было нужды переводить с французского на португальский: молодые люди перешли на какой-то немыслимый язык на основе итальянского, в котором звуки и взгляды значили больше слов.