Любовь Лафайета

Так прошло с четверть часа, но вот аббатиса медленно встала, стукнув своим посохом об пол. В наступившей тишине зазвучал её неожиданно сочный, низкий голос; консул переводил. Чистая любовь приятна Господу, говорила настоятельница. Юные особы, которым я позволяю принимать ваши ухаживания, учатся нравиться мужчинам, чтобы однажды стать любезными жёнами для своих мужей. Те же из них, что решат посвятить себя Богу, станут любить его нежнее, пробудив чувства в своей душе и разогрев своё воображение. С другой стороны, это пойдёт на пользу и молодым воинам: в них проснутся рыцарские чувства, побуждая завоевать сердце любимых великими подвигами и доказать им правильность их выбора, покрыв себя славой.

Её ли то были слова или консул изощрялся в красноречии? Однако самый вид аббатисы, этот голос, посох — Сегюр почувствовал себя перенесённым в иное время, в рыцарский роман; он был готов скрестить копья с любым, кто посмеет утверждать, будто донья Марианна Изабелла дель Кармо, только что вернувшая ему платок со своим поцелуем, не самая прекрасная женщина на свете! Он запел романс; князь де Бройль подхватил вторым голосом… Гостиную внезапно затопили сумерки: солнце скрылось за горой. Аббатиса подала воспитанницам знак удалиться, и те послали последние воздушные поцелуи своим кавалерам… пообещав вернуться завтра.

На следующий день решётки были увиты цветами, а девушки пришли с гитарой. Нежноголосые возлюбленные князя де Бройля и герцога де Лозена пели дуэтом, а избранницы виконта де Флёри и Сегюра танцевали с ними, хотя и разделённые решётками. Аббатиса отбивала такт своим посохом. Консул раздобыл лопату и передавал на ней записки, которые перед тем прочитывала настоятельница. Поощряемые кавалеры стали требовать большего — залогов любви! На лопату положили тёмные локоны и ладанки; девушки получили взамен кольца, светлые локоны, а у Лозена и Флёри оказались при себе миниатюрные портреты. Сегюру досталась ладанка от Марианны Изабеллы — с уверениями, что, пока он будет носить её на шее, она оградит его от всех несчастий и болезней. Филипп тотчас надел её и пылко пообещал никогда не снимать.

Между тем визиты заезжих офицеров в монастырь не остались незамеченными. У выхода французов поджидали мрачно молчавшие мужчины, закутанные в плащи, в надвинутых на лоб шляпах. Однако никаких дуэлей в испанском стиле не последовало: с "Орла" дали три выстрела из пушки — поднялся ветер, пора отплывать.

Филиппа не оставляло чувство нереальности происходящего. Что же это за место, где он только что побывал? Пожалуй, половину населения Ангры составляли монахи и монахини, и ещё нигде он не видал такой нелепой смеси благочестия с развратом. Вчера вечером, когда они возвращались на корабль, их окликали портовые шлюхи, принимавшие похотливые позы, — и вдруг падали на колени, осеняя себя крестным знамением при звуках колокола, сзывавшего на вечернюю молитву. Имеются в этой колонии и инквизиторы, однако, если верить консулу — слуге двух господ, — они никого не сжигают, а лишь бросают грешников в тюрьму, забирая себе их имущество. Цирцея здесь правит или Калипсо? Впрочем, неважно.

Капитан Латуш терзался раскаянием и страшно спешил сняться с якоря. Перед отплытием из Франции ему вручили пакет, который он должен был вскрыть только на Азорских островах, и что же? В пакете оказался приказ как можно быстрее идти в Америку, избегая сражений и ненужных погонь, чтобы доставить графу де Рошамбо, помимо двух с половиной миллионов ливров армейского жалованья, план новой военной кампании! Бросив судно со своею милой, так задержавшее его в пути, Латуш на всех парусах устремился вперёд. Вечером на обоих фрегатах рано гасили огни: где-то здесь рыщет английская эскадра, чтобы перехватить французское золото.

Через несколько дней плавания Сегюр подхватил лихорадку. Он качался в своём гамаке, стуча зубами от озноба; слуга то укутывал его одеялами, то клал влажные повязки на пылающий лоб. Прошло недели две, прежде чем он смог вставать и выходить на палубу без посторонней помощи. Передвигаться по кораблю "сухопутной крысе" теперь было не так-то легко: наступил сентябрь — месяц штормов. Как-то ночью, недалеко от Бермудских островов, рулевой услышал жалобные крики — это матрос, упавший за борт "Орла", из последних сил боролся с волнами. "Слава" легла в дрейф и зажгла кормовые огни; на воду спустили шлюпку, беднягу спасли, но тут дежурный офицер разглядел во мраке очертания корабля, надвигавшегося на французов. Забили тревогу; гамаки опустели, открылись пушечные порты, все были на своих местах, готовые к бою. Неизвестный корабль шёл на траверзе; с "Орла" что-то кричали, но шум волн мешал что-либо расслышать; наконец, грохнул выстрел, и в воздухе просвистело пушечное ядро — "Славу" вызывали на бой.