Любовь... любовь? + рассказы

Я смотрюсь в зеркало. Отличный галстук и, уж во всяком случае, не для Джима, которого одежда вообще не интересует.

- Я дам тебе за него полкроны.

- Он куда дороже стоит.

- Но ты же его не покупал.

- Нет. Поэтому я и не могу его продать!

- Но полкроны тебе наверняка больше нужны, а? - говорю я, глядя на него в зеркало. Джим у нас всегда сидит без гроша, потому что вечно что-нибудь покупает или копит деньги на то, чтобы что-то купить - то морских свинок, то кроликов, которых он держит в сарае, то марки для своей коллекции или что-нибудь еще.

Он смотрит на меня, что-то обдумывая.

- Вот что я тебе скажу, - говорит он. - Я буду тебе давать его, надевай, когда хочешь, но ты должен платить мне по три пенса за каждый раз. И за сегодняшний вечер тоже.

- И кто это меня за язык дернул - молчал бы себе в тряпочку! - Я сую руку в карман. - У меня нет мелочи, только шиллинг.

- Ничего. Зато потом ты три раза сможешь надевать его бесплатно.

Я бросаю ему шиллинг.

- Я вижу, друг, ты не теряешься, надо тебя будет по коммерческой части пустить. Глядишь, к тридцати годам миллионером станешь. - Подхожу к нему и выпячиваю подбородок. - Как, по-твоему, надо мне бриться?

- Пожалуй, к пасхе уже кое-что проглянет, - говорит он.

- Что? Да я теперь бреюсь каждый день.

- Ну, если тебе нравится доставлять себе столько хлопот... Ты что, куда-нибудь идешь?

- На танцы.

- Так поздно?

Я смотрю на часы.

- Без четверти десять. Детское время, малыш.

- Охота тебе тащиться куда-то в такую поздноту и потеть в этой толкучке под так называемый джаз?! - говорит он.

- Не суй нос не в свои дела и займись-ка лучше латынью.

- Откуда ты знаешь, что это латынь?

- Да уж уверен, что это не «Леди, не оборачивайтесь!»

- А что это такое?

- Неважно.

- Так вот: это не латынь, а математика, - говорит он. - И раз уж ты здесь, мне хотелось бы тебя кое-что спросить, я тут не понимаю.

- Ну, я тебе не помощник. Для меня что математика, что акробатика - один черт.- Произнося это, я чувствую, что сострил. - Как это я сказал, а? Математика все равно что акробатика?!

- Ха, ха! - иронически бросает Джим. - Как остроумно, Вик! Лопнуть можно! Кстати, старик Картрайт набросился тут на меня. Говорит, ждал лучших отметок от брата Вика Брауна.

Этого достаточно, чтобы снова оторвать меня от зеркала.

- Он так сказал? Старина Картрайт? В жизни не поверю.

- Вот-те крест, - говорит Джим. - Старик Картрайт, кажется, и впрямь высокого мнения о тебе. А вот на уроках французского я стараюсь не афишировать наше с тобой родство.

- А, подумаешь, французский, кому он нужен!

Подхожу к постели Джима и беру у него учебник.

- Что тут у тебя не ладится, малый? - бурчу я, подражая старику Картрайту.

- Вот здесь. - Джим тычет пальцем в учебник, - Никак это уравнение не выходит. Я уже полчаса над ним бьюсь. Верно, опечатка в книге.

- Никогда не видел опечаток в учебниках. - Начинаю проверять и сразу обнаруживаю ошибку. Бросаю учебник Джиму на колени. - Попробуй перевернуть последнее уравнение.

Он смотрит.

- Тьфу... Как же это я не сообразил!

- Вот так, не сообразил и готово - провалился на экзамене.

- Ну хватит тебе, гений.

Провожу рукой по подбородку и словно слышу, как шуршат волоски.

- Эх, все равно нет времени бриться. И так уже поздно.

- Неужели она не подождет? - спрашивает Джим,

- Кто?

- Кто? - повторяет он с ухмылкой. - Брижжит Бардо, конечно, а то кто же еще?

На секунду у меня мелькает мысль, что он, видно, знает. Но тут же я понимаю, что этого не может быть, потому что никто, кроме меня, ничего, не знает. Даже и она еще не знает. Но теперь узнает. И скоро.

На улице ясно и холодно, настоящая зима. Утром казалось, что вот-вот пойдет снег, но сейчас небо все в звездах и мороз пощипывает щеки. Я отмечаю это, но иду пешком, не дожидаясь автобуса, потому что слишком холодно стоять на месте. Однако через какую-нибудь минуту я уже слышу урчание автобуса, взбирающегося в гору следом за мной, и пускаюсь бегом. На остановке я нагоняю автобус и беру билет в город за три пенни. Наверху пусто. Сажусь на заднее сиденье и погружаюсь в созерцание голых и полуголых девиц в журнале, который дал мне Уилли Ломес перед праздником. Называется он «Cherie» (душка). Это французское издание с девицей на обложке. На девице пояс с резинками, черные нейлоновые чулки - ничего больше, если не считать взгляда, этого самого... Ну, вы понимаете. «Журнальчик-первый сорт»,- сказал Уилли, и точно. Уж кто-кто, а эти французы мастера на такие штуки. Все в тебе растопляется, когда смотришь на этих девчонок. Есть птички, которые сняты в одном белье или в прозрачных нейлоновых рубашонках и прикрыты, ровно настолько, чтобы раздразнить воображение, а на других и воображения тратить не надо. Там есть и текст, и я начинаю жалеть, что в школе не уделял должного внимания французскому, потому что если текст связан с картинками, он, должно быть, силен. Глядя на них, я в трехтысячный раз пытаюсь представить себе это и прихожу к выводу, что с такими девочками ничего у меня не получится - стоит такой подойти ко мне, и я мигом дам заднего пару.