Любовь моя

«Жанна как всегда: и нашим и вашим… но тут она права. В половине случаев я с девчонками не согласна, и, тем не менее… Великий, могучий надо оберегать от покушений», — преодолевая спазмы мозга, настойчиво требующего отдыха, с трудом ворочаются в голове Лены тяжелые как замороженная ртуть мысли о ее самом предпочтительном за последнее пятилетие — о литературе.

— Может, Елизаров еще и за границей печатается, переводится на многие языки, позоря нашу страну и нашу литературу? — спросила Аня. — Не удивлюсь. Там издаются те, у кого есть связи, а главное — деньги.

— Опять деньги! — дернулась Жанна. — А я думаю…

— Не стану я читать Елизарова, будь он хоть трижды герой Советского Союза, — не слушая доводов Жанны, отрезала Аня, вся трясясь от раздражения. — Он невменяемый. Я рассматриваю ругательства типа «мать твою» прежде всего как оскорбление женщине-матери и как неуважение мужчины к себе и к своему собственному человеческому достоинству. Я презираю «раздающих» маты и сочувствую получающим их. Я не смогла бы жить рядом с таким человеком. Помню, раньше в рассказах скромно писали: «Он — герой — грубо выругался» и этого было достаточно для понимания личности персонажа. Зачем этот голый натурализм? Существует же собственная память, воображение, в конце концов. Мы не дебилы, чтобы нам разжевывать примитивное и гадкое…

Помню, побил у нас в детдоме один мальчик другого, за то, что тот что-то пошлое сказал о его матери, а его наказали, хотя я настаивала, что оба виноваты и в первую очередь грубиян. Ну и какай урок мои дети получили из этой истории?..

После этих своих слов Аня как-то сразу поскучнела, ссутулилась. Ее личико еще больше побледнело. И она не стала продолжать рассказывать о том, что так больно тронуло ее небезразличную душу, только горько произнесла:

— Всем не раздашь свое сердце.

«Как же Аня неподражаемо искренна и честна! Наверное, и за это тоже любят ее дети», — подумала Лена.

— …Раньше в кино не было жестокости и постельных сцен, — сказала Жанна.

— Иногда то, что нам будто бы мешает, на самом деле помогает, — не согласилась Инна, дав тем самым Ане материал и повод к дальнейшим размышлениям и высказываниям, только уже несколько на другую тему.

Но она лишь печально спросила:

— Что-то неладное творится в мире?

— Мир сходит с ума. Человечество падает в тартары! Маты, педофилы, гомики… Рассуждаем о необходимости повышения уровня культуры, а даем Буккера, тем кто пишет с матами и поощряет детскую проституцию, — ответила Инна.

…В разговоре женщин всплывали и доминировали то одни, то другие аспекты писательской и режиссерской деятельности… В голове Лены все они сливались в единый сумбурный поток, уносящий ее в темное ущелье тяжелого полусна.

Несколько минут спустя Жанна предположила:

— Может, в личной жизни этот Елизаров прелесть, душка? Критики пишут, что в нем столько русского! Ты себе не простишь, если его не прочитаешь.

— Не верится. Биография писателя — его произведения. Недавно общалась с женщинами-грузчицами. Мне хотелось заткнуть себе уши, а им заклеить рты. Я сказала работницам, ни к кому конкретно не обращаясь: «Женщина — хранительница красоты, чистоты и доброты». А одна из них зло отрубила: «Тебя бы с твоей интеллигентностью в смешанную бригаду. Наши мужики других слов не понимают. Их ничем кроме мата не заставишь работать. Так и будут сидеть: ни мычать, ни телиться. Если только их палкой… Так они и в обратную могут».

— А это ты к чему? — не поняла Аня.

— Так, припомнилось, — ушла от ответа Инна.

Аня снова заговорила:

— Для меня, например, Шолохов как писатель много талантливее Гроссмана.

— Не равняй их, — жестко заметила Жанна.

— Надо иметь мужество так сказать о писателе, которого признает большинство, — удивленно сказала Инна.

— Не хочется цеплять знаменитых людей — на дилетантов не обижаются, — но я не считаю и произведения Солженицына высокохудожественными. Разве что рассказ «Один день Ивана Денисовича», который я прочитала «из-под полы», в обложке какого-то учебника, когда он еще не был выложен в открытом доступе. Это была молния! «Один день» стал чем-то вроде пароля: можно иметь дело с этим человеком или нет.

— Сильнейшая, совершеннейшая вещь! В ней чудовищная боль и столько поразительного юмора и сарказма, потому что как бы ни было трудно, нельзя человеку жить одними слезами. Текст удивительно музыкален, в нем такие неожиданные повороты. Я восхищаюсь каждой его строчкой. Еще раз прочитай рассказ вслух, сердцем, со всеми паузами и ты наконец-то его истинно оценишь и полюбишь. Мне повезло, я слышала его в исполнении артиста Пилипенко. А он, безусловно, талантище! «Старик и море» Хемингуэя тоже без особых художественных изысков, а как пробирает! Потому что талантливо написано. Книги Солженицына помимо всего прочего стали не только явлением жизни, но и культуры, и политики, — сказала Инна.

— Когда ты сравнила Солженицына с Хемингуэем, я поняла, что была неправа, — смущенно сказала Аня.