Любовь под боевым огнем

В госпитале Борис Сергеевич увидел в первый раз графиню Пр-тину за делом сестры милосердия. Она не брезгала ни гнойными ранами, ни черной работой. «Вот за эту работу кланяюсь тебе в ножки, – подумал он, любуясь ее величественной простотой. – Здесь дело начистоту, без политики. Умру, но не забуду тебя в этой обстановке».

К вечеру накануне Нового года пришла почта. Кроме корреспонденции она доставила кому фуфайку, связанную милыми руками, кому жестянку с консервами или сухарями. В кружках явились избытки, а с ними и предложение встретить Новый год семейным образом. Мысль эту поддержал и Можайский. Послали за Иованеской, братом Иованеса, фактором, обегавшим каждый день офицерские кибитки с предложением своих услуг. В лагерных задворках появились уже и маркитанты, сумевшие в дороге избежать текинских ножей.

– Только, пожалуйста, господа, не держите меня без надобности, – просил обыкновенно Иованеска, готовясь подставить свои пятки под случайный выстрел. – Только, пожалуйста, господа, не держите, – говорил и теперь Иованеска, вздрагивая от постукиванья фальконетов. – Тарелку шашлыка могу доставить за два рубля, чуреки – по гривеннику, орехи…

– А пива можешь достать?

– По пяти рублей за бутылку и то только для вас, господа офицеры.

– Кислое?

– Нам оно дорого, мы не пробуем.

Иованеске набросали несколько десятков рублей, с которыми он и бросился опрометью в обозную сторону лагеря. Нашелся и доброволец-распорядитель. Земля служила столом, а газеты скатертью.

– Всего в изобилии! – объявил отец Афанасий, благословляя трапезу. – Недостает только монастырского кваса.

В обществе проявилась живая струнка. Выстрелы с крепостных стен не помешали воинственному казначею повторить свою неизменную «Wein, Weib und Gesang». Согрешили по секрету и насчет безика. Любители пари поставили вопросы, сколько выбудет из строя людей за время экспедиции. Держали и за пятьсот, и за тысячу человек.

– Господа, скоро полночь! Чокнемся, чем можем, за близких сердцу людей! – провозгласил Можайский, которому Иованеска добыл у маркитанта бутылку шампанского за фантастическую цену.

– Дядя, я за Ирину! – шепнул Узелков.

– Это мило с твоей стороны, но где она теперь, где?

– Господа, генерал приказал поздравить Теке с Новым годом! Смотрите на часы.

Ровно в полночь из всех орудий раздался залп по крепости. Такого Нового года там не ожидали. Оркестры грянули в траншеях торжественные гимны. Из крепости торопливо застучали зембуреки, но их не почтили ни одним ответным выстрелом.

«Только бы она была подальше от этого ада! – подумал Можайский, впадая в невольную задумчивость. – А ты, – допытывался он у Нового года, – а ты, мой милый, чем порадуешь? Если ты торопишься переселить меня в лучший из миров, то повремени, мне не хочется».

Проводив гостей, он погасил огонь, чтобы случайный посетитель не заявился с новогодним поздравлением. При свете полускрытой свечи он развернул дневник Ирины и остановился на странице, которую, впрочем, пробегал уже не в первый раз.

«…Я не сомневаюсь, что Марфа искренне любила Можайского и что она решилась отказаться от него только под гнетом аскетизма матери. Насколько мне дано знать природу человека вообще и женщины в частности, я решительно утверждаю, что ее отречение не добровольно. Он был поражен отказом, но у него не нашлось мольбы о пощаде…

Где же объяснение его поступка? Он слишком умен, чтобы не понять, как иногда женщине необходимо преклонение перед ней мужчины. За это преклонение она готова вознаградить его сторицей. Но он пошел на разрыв молча, сосредоточенно… точно в это время он уже любил другую. Не меня ли? Какая странная мысль! Во всяком случае, этот человек с непреклонной волей не был бы счастлив с существом, лишенным фосфора и железа. Ему нужна женщина тоже с сильным характером и, пожалуй, с горизонтом более дальним, нежели у Марфы. Как хорошему человеку, я желаю ему найти подходящую спутницу жизни…»

Можайскому показалось сегодня мало одной страницы дневника, и он читал далее – до последней строки.

«Ни медицина, ни светское воспитание не истребили во мне потребности заглядывать по временам в святая святых. Меня это очень освежает – и что же? Много раз я искала тот уголок сердца Вильямса, в котором он должен бы запрятать свою обетованную землю, и не находила. В напрасных поисках Вильямс представляется мне сухим, хотя и очень умным представителем англосаксонской расы… и я каждый раз задаю себе вопрос: что же он в состоянии дать моему славянскому душевному складу? Ах, бывают моменты, когда он кажется инквизитором, палачом.

Вот и теперь он подает мне знак идти с ним… туда, к венцу… но я хотела бы попрощаться с некоторыми людьми – и не могу, он зовет… иду, иду!»

XXI