Любовь с алкоголем

Свою биографию она могла бы рассказать Вильяму, связав с эпохами. Считая себя не жертвой, но их продуктом. В возрасте, когда она не помнила себя, «весь мир» скандировал «Тито! Тито! Тито!», улыбался, как Юрий Гагарин, потому что маршал Тито стал большим другом Хрущева. А маленькая Слава дружила с соседской девочкой, которую бабушка обзывала «хорваткой», но Слава не знала, что это такое, потому что все были югославами. До тринадцати лет она была прилежной ученицей, но после обнаружила, что у нее слишком длинные ноги. Это заметили и другие — в кожаных куртках, на «мерседесах» и в Сейках. Тито уже был старым, и его самого обзывали иногда хорватом, спилившим святую гору Ловчен.

Америка ее встретила сменой декораций — Форд уводил покачивающуюся супругу, Картер ввозил орехи и качающегося брата Билли. Панк мувмент[7] прошел стороной, так как муж девушки был из приличной — закомплексованной — семьи эмигрантов. Избавиться от своего акцента она решила, выйдя замуж за американца. Все это посыпалось щедрым количеством агентов, классов, опять агентов и опять классов. В конце концов скуластая девушка убедилась, что может играть роли только акцентированных женщин и перестала бороться со своими положительными качествами, выйдя замуж опять за югославского человека. Последний развод пришелся по времени к уходу с престола нарумяненного старца, увидевшего из своей резиденции в Пасифик Палисайдз рекламу мест на кладбище: «The time is right and the time is now!»[8]

Впрочем, эту фразу повторяли все президенты Америки. Впервые для себя ее произнесла Слава и стала писать стихи.

Друзья из прошлого — семейные — считавшие, что она всегда жила за спиной мужей, были рады, что жизнь огрела ее по голове. Ни один из них не сказал: «Да зачем же тебе быть продавщицей, секретаршей?.. Их много…» Они были рады ее как бы снижению к ним. А то что это за жена, думали они, которая сидит на диване и читает свои стихи. Думали они, поедая Славой приготовленный ужин, — это она тоже умела. Славица не пыталась им объяснить, что у мужей ее спин не было, что, проще говоря, были они бесхребетными. Мужья напоминали ей мерзких детей, которые, чтобы отстоять свою правоту, топают ногами и визжат, орут и стукают кулаками по мебели. Для нее роль мужа заключалась в лидерстве. О, все мужья пытались «поставить на место» скуластую девушку, но безуспешно. Она очень быстро теряла к ним чувство уважения, необходимое ей для совместной жизни. А расставалась, вообще презирая. Как после боя, в котором обеим сторонам было дано одинаковое оружие, но проигравший — муж — даже не воспользовался им, а пустил бой на самотек.

В этот период жизни, когда она стояла, будто на перекрестке, ей показалось, что главное — выбрать глагол. И она выбрала — наблюдать. Помимо наблюдения, она примкнула к агенту Речел и, как и та, работала иногда хостессна вечерах; продавала сигареты новой марки на празднествах; что, впрочем, только способствовало главному в жизни глаголу.

Славица еще жила на деньги с сэйвинг эккаунта[9]

. Само это слово приводило ее в умиление. Принадлежность к среднему классу с последним мужем оказалась искусственной, держащейся за счет кредитов. Да ей и не хотелось принадлежать к среднему — однообразному и посредственному. Как и последний муж, который иногда давал девушке плоды этого однообразия — деньги. И ей вполне хватало. То есть она решила, что будет хватать. Как она решила, что идти пешком в Лос-Анджелесе не стыдно. И как то, что общаться с соотечественниками уже — через семнадцать лет жизни в Америке — не опасно. А подчас даже полезно — иностранец, он всегда сохранит этот «иностранный» взгляд на страну, предоставившую место жительства, но не ставшую Родиной, как, может, страна того бы и желала.

6

Занятия в алкогольно-наркотическом центре — SPAN — начинались в пять вечера. Была утренняя группа, но представить себе день с посещения класса, в окружении опухших и заспанных физиономий, когда еще приходилось включать электрический свет, Славице было не под силу. Вообще, она считала себя ночным человеком. А электрический свет для нее приобретал какой-то вторичный смысл. Не «да будет свет», а наоборот — конец, смерть… Если Раисы не было дома, она предпочитала сидеть на диване в сумерках до тех пор, пока действительно нельзя уже было разглядеть, что пишет рука в тетради.