Любовь с московским акцентом

Насчет алкоголика Люська, пожалуй, согласилась бы — он был совершенно невменяем. Хотя ее потом уверяли, что Павлик и в трезвом виде такой же… Насчет поэта она не была уверена до конца, ибо ни одного своего стихотворения он им в итоге так и не прочел. Вполне вероятно, что Павлик не написал в жизни ни строчки, но пиарил он себя, во всяком случае, здорово — скоро весь поезд знал его и называл Поэтом. По поводу гомосексуалиста сведущие люди шепнули затем Люське на ушко, что это неправда, Павлик просто эпатирует публику по своему обыкновению — выпендривается, пытаясь сразу привлечь к себе внимание. «Да уж, — невесело подумала Люська, — ну и времечко настало: если ты не «голубой», то ты уже никому не интересен…»

Павлик, пошатываясь, торжественно заверил всех присутствующих в купе журналисток:

— Девчонки, за свою честь не беспокойтесь, вы меня как женщины не интересуете! — но Люська почему-то ему не поверила и на всякий случай решила держать ухо востро.

Затем, присоединившись к честной компании, Поэт задушевно поведал собравшимся свою автобиографию. Павлик сменил множество мест работы в сфере журналистики; в настоящее же время он трудился корреспондентом на Первом канале.

— Вот ты работаешь в газете «Вертикаль»… — пристал к Люське он, выяснив, откуда она. — Скажи мне откровенно, ты хоть раз могла себе позволить опубликовать в своем издании слово «жопа»?.. Нет! А я мог себе это позволить, когда был главным редактором…

— Может, тебя это и удивит, но у меня никогда не было потребности в своих материалах использовать слово «жопа», — невозмутимо отозвалась Люська. — Я вообще привыкла заменять слово «жопа» словом «чакра», тебе не понять…

Павлик смешался на мгновение, но, тем не менее, парировал:

— Но даже если бы ты захотела, ты бы не смогла!!!! А я мог и матом послать всех в своей газете, и фотографию этой самой жопы опубликовать…

Приятель Павлика, завалившийся вместе с ним в купе, заметил как бы между прочим:

— Должно быть, поэтому ты проработал главным редактором всего три дня…

Через полчаса после знакомства Павлик уже давал всем присутствующим в купе девчонкам советы, как стать «гламурными» (это вообще было его любимое слово) и сексуально привлекательными. Корреспондентке из «Комсомольской правды» он посоветовал носить брюки на бедрах, чтобы подчеркнуть их выразительность, Люське порекомендовал ходить с распущенными волосами, журналистке из «Вечерки» — сменить гардероб… Люська от души хохотала, выслушивая его ценные советы, и совершенно не обижалась. Как можно было обижаться на такого «гения, красавца, умницу и гламурного мальчика» (именно так характеризовал сам себя Павлик)?

Незаметно она опьянела. Ей стало весело и легко. Хотелось много говорить, громко хохотать, флиртовать со всеми подряд, включая «гомосексуалиста» Павлика. Ей вдруг показалось на мгновение, что жизнь прекрасна — даже без Андрея… Павлик уже интимно приобнимал ее за плечи, шепча на ушко какой-то очередной бред, когда она нечаянно поймала на себе тяжелый и мрачный взгляд фотографа Миши.

— В чем дело? — беззаботно поинтересовалась она у него. Тот скривил губы в презрительной усмешке:

— Ни в чем… — но у него как-то странно дернулась щека. И Люська в этот самый момент вдруг почувствовала, что дико устала притворяться перед самой собой. На нее накатили апатия и равнодушие ко всему происходящему. К чему это — ненужный флирт, плоские шуточки, громкий смех, когда на душе пустота?.. Одновременно ей страшно захотелось спать.

Она ненавязчиво дала понять всем собравшимся гостям, что пора бы и честь знать — почти два часа ночи, а утром рано вставать. Посторонние неохотно попрощались и все-таки разбрелись по своим купе. Люська молча, не перекинувшись больше ни словечком с Мишей, постелила себе на нижней полке и провалилась в тревожный вязкий сон.

Поутру «Поезд памяти» в Волгограде приветствовала целая делегация: русские красавицы в сарафанах и кокошниках («Какашники это, а не кокошники!» — бурчал поэт Павлик, мрачный с похмелья), местное телевидение и вообще толпа каких-то важных людей. Поэт успел докопаться и до красавиц, но те были равнодушны к его чарам — видимо, потому, что от холода едва шевелились и натянуто улыбались приклеенными улыбками. Волгоград-Сталинград встретил москвичей ноябрьским морозцем в минус пять градусов.

Московские ветераны на ледяном ветру отважно ломали куски каравая и ели их, обмакивая в соль. Люське стало пронзительно жалко этих дедушек и бабушек, таких стареньких, нелепых, беспомощных… Она осознала, что их — свидетелей и участников тех страшных военных лет — становится все меньше и меньше с каждым годом, и тем более стыдно было думать о своих глупых любовных переживаниях, померкнувших на фоне великого подвига этих людей.