Любовь, сексуальность и матриархат: о гендере

В культе материнско-теллурических мистерий он выявляет «подчеркивание темной стороны смерти в естественной жизни», столь характерное для матриархальных воззрений. Боймлер вполне улавливает это противопоставление романтических и революционных установок: «Человек, желающий понять мифы, должен обладать проницательным взором, устремленным в прошлое, а человек, желающий понять революцию и революционеров, должен обладать сильнейшим осознанием и предвидением будущего. Дабы уловить особенности такого взгляда, нужно помнить, что это далеко не единственное возможное отношение к истории. Взгляд на историю можно составить и по ощущению времени в будущем – мужественном и деятельном, сознательном, революционном. Согласно этому взгляду, человек свободен и независим в настоящем и производит будущее из себя, как бы из ничего. При романтическом взгляде индивидуум включен в «круг рождений», в традиции крови и обычаев, становится членом некоего «целого», уходящего в неведомые дали былого… Мертвые обитают там, а живые принимают решения. Они не умерли раз и навсегда, не исчезли с лица земли; нет, предки остаются с людьми, продолжают советовать и действовать в «поколении» внуков» (Bäumler 1926, стр. CXVIII = 1965, стр. 118).

Важнейшей отличительной чертой бахофеновской теории матриархальной психической структуры, а также приписываемой матриархату хтонической религии, является отношение к природе, к материальному, в противоположность духовному. «Материнское право принадлежит материи и той религии, которой ведома лишь телесная жизнь…» (Bachofen 1954, стр. 155). «Зарождение патернитета знаменует собой обособление духа от явлений природы, а его победоносное утверждение означает возвышение человеческого бытия над законами материальной жизни. Если принцип материнства в равной мере принадлежит всем сферам теллурического творения, то, признав превосходство оплодотворяющей потенции, человек тем самым выделяется из этой всеобщей взаимосвязи и осознает свое высшее призвание. Духовное бытие возвышается теперь над телесным, а взаимосвязь с низшими сферами творения ограничивается лишь собственной телесностью. Материнство же относится к плотской стороне человека, которая только и будет отныне сохранять для него связь со всем прочим творением; духовно-отеческий принцип присущ лишь ему одному. С его помощью человек разрывает узы теллуризма и обращает свой взор к высшим областям космоса» (там же, стр. 129).

Итак, сразу два факта характеризуют отношение матриархального общества к природе: это пассивная преданность природе и исключительное признание всех природных, биологических ценностей в противоположность духовным. Мать находится в средоточии этой культуры, подобно природе, перед лицом которой человек всегда остается беспомощным ребенком. (Романтики были знакомы с таким образом мыслей; Гёррес, например, сравнивал раннее человечество с ребенком в утробе матери, у которого еще не отделилась плацента.)

«Там (в материнской культуре. – Авт

.) узы материальности, здесь (в отцовской культуре. – Авт.) духовное развитие; там неосознанное подчинение закону – здесь индивидуализм; там добровольное подчинение природе – здесь ее преодоление, прорыв через все прежние пределы бытия, Прометеев порыв и страдание вместо инерции и покоя, мирного наслаждения и вечной незрелости духа в дряхлеющем теле. Свободный дар матери есть высшая надежда деметрической мистерии, образ которой угадывается в судьбе упавшего в землю зерна; напротив, эллин стремится самостоятельно достичь всего – в том числе, своего высшего “я”. В борьбе он осознает свою отцовскую природу; борясь, он возвышается над материнством, которому прежде принадлежал безраздельно; борясь, он восходит к своей собственной божественности. Источник бессмертия заключен для него теперь уже не в рождающей женщине, а в мужском творческом принципе, которому он отныне приписывает то божественное достоинство, которое прежний мир признавал лишь за матерью» (Bachofen 1954, стр. 130 и далее).