Любовь в тягость

Отец не подпускал к ней ни одного мужчину и готов был уничтожить, раздавить всех соперников; но дело могло кончиться и тем, что это они уничтожили бы его. Он был всегда недоволен. Пожалуй, он стал таким лишь с тех пор, как бросил кружить по кварталу, хватаясь за предложенную ему работу – расписать какую-нибудь торговую лавку или тележку в обмен на еду, – и с тех пор как бросил рисовать на холстах, не оправленных в рамы, сельские и морские пейзажи, натюрморты, экзотическую природу и цыганские таборы. Он грезил о большом будущем и злился, потому что жизнь не приносила с собой перемен, а Амалия вообще в них не верила, и еще потому, что люди не ценили его талант. И все твердил, чтобы убедить самого себя и Амалию, что ей сказочно повезло с мужем. Только поглядите на нее: смуглая, черноволосая, непонятно каких кровей. Уж он-то совсем другой породы – светлокожий, светловолосый. Несмотря на то, что отец безнадежно застрял в избитой колее и штамповал картины, используя одни и те же сюжеты, палитру, мотивы, он верил в уникальность своего творческого дара. Нам с сестрами было стыдно за него; вдобавок, видя, как он угрожает всякому, кто смеет приблизиться к маме, мы опасались, как бы он и на нас не поднял руку. Когда мы ехали в трамвае все вместе, нам было страшно. Особое подозрение у отца вызывали мужчины невысокого роста с вьющимися темными волосами и большим ртом. Он выделил для себя этот антропологический тип, приписав ему стремление похитить тело Амалии; хотя, вполне возможно, отцу казалось, что это как раз маму привлекали такие мелкие особи: напористые, кипучие, с порывистыми движениями. Однажды он вбил себе в голову, что какой-то мужчина в автобусной давке намеренно коснулся мамы. И он дал ей пощечину на глазах у всех. На наших глазах. Его поступок поразил меня и глубоко ранил. Я была уверена, что он уничтожит того мужчину, и не понимала, почему, наоборот, от него досталось маме. Даже теперь его поведение не укладывается у меня в голове. Наверное, отец хотел отомстить ей за то, что она ощутила своей кожей и тканью платья жар чужого тела.

Глава 11

Впробке на улице Сальватора Розы я вдруг поймала себя на том, что не испытываю никаких теплых чувств к родному городу Амалии, к языку, что обступал меня со всех сторон, к дорогам, которыми ходила в детстве, к здешним людям. Когда в окошке автобуса показался лоскут моря (тот самый, долгожданный лоскут моря из детства), он показался мне клочком второсортной бумаги, прилипшим к облупленной стене. Я знала, что навсегда теряю связь с мамой и что как раз этого мне и хотелось.

Магазин сестер Восси был на площади Ванвителли. Девочкой я часто останавливалась перед их витриной – строгой и сдержанной, с толстыми стеклами в рамах красного дерева. Дверь старая, наполовину стеклянная, над ней три буквы “V” и год основания магазина: 1948. Дверное стекло было матовым, и я не могла рассмотреть, что же внутри: у нас никогда не было ни необходимости заходить к сестрам Восси, ни денег на их товар. Зато мне нравилось разглядывать витрины, особенно ту, что с краю, где женское белье было с нарочитой небрежностью разложено возле картины, давность которой я затруднялась определить, но явно написанной мастером. На ней – две женщины: они бегут из правой части холста в левую, причем обе настолько синхронны в своих движениях, что их профили почти сливаются; рты у них приоткрыты. Неясно, гнались ли они за кем-то или, наоборот, спасались от преследователей. Вполне вероятно, что картина была фрагментом некоего большого полотна, поскольку у обеих женщин не хватало левой ноги и кистей рук. Даже отцу она нравилась, притом что он всегда критиковал все работы, к какой бы эпохе те ни принадлежали. И каким только художникам он ни приписывал холст сестер Восси, притворяясь знатоком живописи, – хотя мы знали, что отец даже не учился в школе, а об истории искусства имел крайне скудное представление; он только и мог, что дни напролет рисовать своих цыганок. Когда он бывал в хорошем расположении духа и настроен шутить, то уверял нас с сестрами, что сам написал эту картину.