Любви все роботы покорны

– Так нельзя. Сегодня праздник, можешь ты хоть один раз побыть нормальным человеком?

Криво ухмыляюсь.

– Нормальным? Это как?

– А так. Приходи, встретим, как положено, в семье.

– Как обычно? Нет уж, спасибо.

– Ну, обо мне не думаешь, хоть дочку пожалей. Она-то чем виновата? Она ждет мать, понимаешь? Ты ей нужна.

Пусть он замолчит, ну пожалуйста… Нужна… Да никому я не нужна, никто нигде не ждет, а дочка привыкла без меня, и каждый раз после встречи только плачет. И я плачу. Что я могу ей предложить? Безумную мамашу, полдня проводящую на подоконнике, а полночи – рвущую остервенело перья из растрепанных крыльев? И знаю, она устанет от меня через неделю, а я от нее – еще раньше, и не смогу ей дать того, чего ей хочется, моих полетов она не понимает…

– Наташ… Ну когда это кончится? Мы же жили нормально, пока ты не стала заниматься этой хренью!

Бедный, бедный. Он ничего не понимает. Он думает, я – человек.

– Это не хрень.

– Хрень, Наташ. Ладно бы деньги зарабатывала, как все, а то просто тратишь время на разных уродов.

– Эти уроды – нуждаются во мне. Если бы не я, может, половина из них уже попрыгали бы с крыш и перерезали вены. Некуда им пойти, никто не выслушает и не согреет.

– А мы? Нам тоже нужно, чтобы нас выслушали и согрели.

Пустой разговор. Кладу трубку.

«Я вижу свежие шрамы на гладкой, как бархат, спине»…

За шесть часов до полуночи – эсэмэс.

«Поздравляю с Наступающим. Желаю любви, большой, настоящей, чистой, как ты».

У него все хорошо. Я знаю, чувствую. Он в компании самых родных, близких, за накрытым столом, и я знаю, он не будет пить, чуть пригубит, может, а в полночь поцелует любимую жену, пожелает ей много-много таких вот счастливых, красивых и радостных лет. С ним.

Набираю знакомый номер. Ну что же, побуду нормальной…

– Я еду.

За пять часов до полуночи целую макушку моей девочки, задыхаюсь в тисках ее ручек, накрепко сжавших меня. В зале горит огнями гирлянд огромная елка, на столе – салаты, колбаса, пожаренная, как попало, курица. В общем, вот она – обычная жизнь. Счастливые глаза мужчины, которого называла своим. И в них отражаюсь я – обычная женщина, немного за тридцать, немного устала, растрепана, но, наверное, красива. По крайней мере, так считают мужчины. Мой бывший родной человек тянется обнять. Я отшатываюсь. Еще не забыла, почему перестала его так называть.

Звук открываемой бутылки. Булькает коньяк, наполняя хрустальную рюмку.

– Не пей, пожалуйста.

– Я чуть-чуть, ради праздника.

Зачем приехала? Дура. Но поздно.

За час до полуночи сижу, тупо глядя на мигающую елку.

– Ну что, дочка, довольна, что мамочка с нами? Смотри, как она с тобой хочет пообщаться, даже рта не раскрывает. Правильно, на хрен мы ей сдались, ей же там интереснее, чем с родной дочерью. Поди, хахаль отказал, вот она к нам и сунулась.

– Папа, не надо!

– Надо, надо, дочь, слушай. Что – правда глаза колет?

– Пап, не пей больше!

Дочка плачет.

– Да я ж пью-то из-за чего? Из-за нее, дряни, всю душу она из меня вынула! Смотри, мразь какая, строит тут из себя святую, а сама ни хрена не может, только ноги раздвигать. Стишки она пишет! Писательница, блин! Нормальные бабы работают, как положено, и дома сидят, а не носятся по съемным квартирам. Есть дом – вот и сиди дома, или иди на хрен и не мешай нам жить нормально.

– Ты сам меня позвал.

– Я?! Да ты сама, дрянь, должна была приехать, без приглашения! Что – явилась на все готовое? А ты денег принесла или пришла жрать на халяву? Хоть бы дочке подарок купила, мать называется.

Стиснув зубы, молчу. Подарок… Я забыла, что все в этом мире имеет материальную ценность.

– Не можешь работать – иди на панель, найди любовника богатого, или ты и на это не способна?

Подрываюсь, иду к двери. Все, хватит.

– Куда?!

– Отпусти, я ухожу.

– Ага, размечталась. Решила ребенку праздник испортить? Иди на место, тварь, и не рыпайся. Пришла – так и сиди по-человечески.

Предел.

– Послушай, сколько можно? Ты мне не муж, я тебе не жена. Что ты от меня хочешь? Я не могу быть той, которая тебе нужна. Ненормальная я, понял? Найди нормальную и живи с ней.

Пощечина. Больно.

– Папа! Не надо, папочка, пожалуйста!

Дочка повисла на его занесенной для удара руке. Но бесполезно, глупышка, он не успокоится, пока не выплеснет всю свою ненависть. В нем проснулся зверь. Я приговорена. Отпихиваю ее в зал.

– Иди, малыш, мы сейчас поговорим и успокоимся.

Она дрожит, боится.

– Иди-иди, все будет хорошо.

Закрываю дверь за ней, беру сигарету, закуриваю.

Затянулась пару раз, затушила, повернулась к нему.

– Ну, продолжай.

– Что продолжать?

– Бей, легче станет.

– Легче? Ты знаешь, от чего мне станет легче? Если я убью тебя, гадина, прямо здесь размажу по стене за все, что ты сделала.

– Убей.

Не убьет. Не потому, что боится, а потому, что ему пусто станет без меня, без своей ненависти, без такой странной, больной любви. И он несчастен, но так ни разу и не смог услышать меня, понять, для чего мне нужны были крылья. Он боялся, что я улечу. И сам уничтожил меня. Как и все хорошее в себе. Потому не убьет. Нельзя убить дважды.