Любви все роботы покорны

До темноты глава семейства действительно не пришел. Она поднялась было в свою девичью каморку, затушила свечи, легла – и, уже накрывшись с головой одеялом, прислушалась к подсознанию Дженни, оно в такие моменты, меж сном и явью, позволяло проникнуть куда глубже обычных пластов. Очень удивилась. Встала, затеплив свечу, спустилась в общую комнату – босиком, в спальной рубахе. Внутри дома так ходить не считалось зазорным, при всей пуританской морали. Впрочем, рубашка эта – даже не до пола, а длиннее, ее при ходьбе поддергивать надо. Из плотного полотна, застегнута под горлом, и рукава застегнуты тоже – у самых запястий. Настоящая палатка. Нескромному взгляду скользнуть абсолютно некуда.

(Гордячка Гвенделин, придя на берег со служанкой, для купания облачилась в такую же вот рубаху, словно замужняя дама. И когда остальные девушки от изумления не нашлись что сказать – начала корить их бесстыдством, причем получалось так, что скорее словно бедностью корила. В особенности Мойре досталось, даже не понять, почему: как видно, были меж их семьями какие-то счеты.

Ну и получила. Пускай и не от оробевшей Мойры.)

Одну за другой зажгла масляные лампы, а потом и свечи в тройном канделябре, по-гостевому щедро.

Должно хватить света, чтобы можно было прочитать второе послание, хранившееся в малом ящичке ларца. Из странного упрямства она этого пока не делала, не разворачивала его даже. Так и сидела на лавке, скрыв сложенную записку в ладони.

Тут и скрипнула чуть слышно входная дверь. Томас Гриффитс, глава семейства, опекун и троюродный дядя, стоял на пороге. В дом он входил бесшумно, с сапогами в левой руке (за плечом правой было ружье): явно надеялся на цыпочках пройти в свою спальню, не разбудив Дженни.

Окинул взглядом горящие светильники (покачал головой от такой расточительности), переставленную в центр комнаты длинную скамью, лохань с мокнущими розгами рядом с ней, встающую ему навстречу троюродную племянницу – и сразу все понял. Опустил глаза в пол.

– Значит, ждешь… – сказал он с непонятной интонацией.

– Приказа не было поступить иначе, дядюшка, – ответила она таким смиренным тоном, который для Дженни был свойствен лишь в самых исключительных случаях… а по правде сказать, вообще впервые. – Благоволите мне искупить провинность.

Кажется, она все-таки переоценила естественность ситуации в рамках отношений «опекун – воспитанница». Томасу уже ничего и не оставалось, как принять предложенные, прямо-таки навязанные ему правила, но он все еще смотрел в пол, играл желваками на скулах. Затем поднял взгляд – и жестом указал на скамью: ложись, мол.

Ткань с шелестом скользнула по телу: одним движением его воспитанница высоко вскинула рубаху – открывшись от пяток до лопаток – и легла ничком.

Подол опустился на голову, накрыв ее как одеялом. Все: она под одеялом, она «в домике», можно сказать – «я не играю». Это не ее наказание, не ее

тело, оно умерло и превратилось в прах за века до ее рождения.

А ты смотри, смотри, ты ведь тоже совсем мальчишка, пускай и считаешься здесь мужчиной средних лет, где тебе еще такое увидеть… И не долго тебе видеть еще хоть что-то, ведь прожил ты уже почти весь свой срок, неполных три года осталось.

В этот миг опекун, доселе все еще колебавшийся, взмахнул рукой – прутья со свистом прорезали воздух – и ожег ей седалище хлестким, звонким ударом.

– Ай! О, Источник всех благ, – торопливо начала она, – отверзи во мне ключ покаянных слез…

Уже на третьем ударе окончательно стало ясно, что это все-таки ее тело. Никак не иначе.

Тогда, значит, и стыд – ее? Но ей же не стыдно – и Дженни не стыдно тоже!

– Разбей гордыню в душе моей и развей ее… Посели во мне истинное смирение… А-ай! Сокруши меня и затем исцели… Уничтожь…

– Уничижи.

– Ай! Да, простите, дядюшка: уничижи меня так, чтобы я возгнушалась собой паче гордыни… Ай! Бо-ольно… Уничтожь-во-мне-нечестивые-помыслы…

– Не части́.

– Сотвори во мне Свою обитель… Прикоснись ко мне исцеляющей рукой…

Казалось, прошла вечность, пока она добралась до последней строки: «И снизойди на меня в Своей священной благодати». Тут же, словно соблюдая неведомо кому данное слово, прямо в «домике» развернула маленький листок бумаги, поднесла его к глазам…

Да, ткань рубахи оказалась не настолько плотна – и света вполне хватило.

Она на какой-то миг словно бы исчезла, растворилась в Нигде и Никогда. Потом накатила горячая волна – и вынесла на поверхность, повлекла, перевернула, вновь накрыла с головой… Но все это происходило с ней, а Дженни тем временем продолжала читать следующую молитву, вздрагивая и извиваясь под ударами, но уже не вскрикивая:

– Дай мне найти… Твою благодать в моем грехе… Твою радость в моей скорби…Твой свет в моем мраке…

– Будет с тебя. Вставай.

– Твою жизнь в моей смерти… – по инерции договорила она следующую строку. И поднялась со скамьи.

С бесслезными, но блестящими, разгоревшимися глазами шагнула к Томасу. Он попятился. Она сделала еще шаг – и припала к его груди.

Опекун стоял как столб. Уже не отстранялся – но и не обнял ее, не попытался утешить. Убрал руки за спину: