Люди черного дракона

И вот наконец дрогнула одна, потом другая… Правду сказать, трудно было не дрогнуть: русские мужчины все больше охотились, а женщины — скучали. Да и извечное женское любопытство сыграло тут свою роль.

Конечно, глядя со стороны, понять все это было трудно. Не имелось в китайцах и намека на славную русскую молодцеватость: даже женщину не могли они приложить как следует, не то что обнаружить другие виды геройства. А ведь известно, что главное в русской жизни — пословица «Бьет — значит любит…»

Выходило, что, если не бьет, значит — не любит? Но тогда откуда в русской части села стали рождаться маленькие, косенькие, черняво-желтые младенцы?

Первый такой уродился у Тольки Ефремова.

Роды прошли на удивление легко, жена Тольки не кричала почти — так, постонала немного для очистки совести, чтобы перед людьми не стыдно. В муках, сказано, будешь ты рожать детей своих — ну, а тут и мук никаких не было, ровно корова отелилась или зайчиха лесная.

Повитуха завязала младенцу пуп, обтерла и молча подала отцу.

— Мальчик, — только и сказала, и больше ничего.

Толька первым делом глянул на маленькую писюльку, убедился, что мальчик — точно, мужского пола, не обманула повитуха, потом, уже в хорошем настроении, поднял глаза выше — и обомлел. С лица детенышевого глядело на него иноземное чудо-юдо: скуластое, косенькое, желтое, черно-приплюснутое. Глядело, скалило издевательски беззубую щель под носом-пуговкой: что, дескать, папаша счастливый, получил?

Секунду только стоял Толька, беззвучно охая ртом, как рыба жабрами, потом перехватил молчащего дитятю за обе ножки, чтобы удобнее было со всего маху — с хрустом и кряканьем — вдарить об стену. На счастье, тут налетел коршуном папаша Тольки дед Еремей, вцепился скрюченным пальцами в верхнюю, свободную часть дитяти, закричал, заголосил, как баба:

— Наш, наш, Ефремовых кровей, наследник, мужик!

Подскочила и повитуха, тоже вцепилась, тоже заблажила про наследника да родную кровь. В общем, отбили китайчонка.

Неделю потом Толька пил, не просыхая, даже из канавы не вставал — туда ему дед Еремей приносил самогону на опохмел, самого лучшего, от Рыбихи, вливал осторожно в открытый чавкающий рот, заботливо говорил:

— Вот так вот… Вот так оно лучше. Так оно благороднее.

Чего благородного было в том, чтобы пить в канаве из ведра как последняя свинья, никто не знал, но и уточнять тоже не решались.

Ну а позже как-то приобыкли к дитю, притерпелись, так что долбануть его об угол даже и у самого Тольки руки почти не чесались. Иногда только в темной ночи, при бессоннице, являлся ему во мраке сын китайский, шевелил тонкими когтистыми пальчиками, вращал глазками, скалил беззубый рот — задушить хотел.

Но этим случаем, увы, дело не кончилось. Китайцы и дальше продолжали нравиться женскому полу, а в русской части села рождались новые косенькие да желтенькие.

И сколько ни кричали русские деды на очередного желтопопого дитятю — наш, наш! — не был он никаким нашим и быть не мог. Ну, разве что только наполовину. Но русский человек не кентавр, он на половины не делится, толковали между собой мужики; или он есть русский, или его вовсе нет.

А китайцы меж тем показали себя любовниками выдающимися: несмотря на все ухищрения, поймать их на месте преступления никак не удавалось. Падших посредством китайцев баб, разумеется, били их мужья до полусмерти, до сизых кровавых проплешин, но все это были кулаки после драки. Предъявлять же претензии напрямую было как-то стыдно: выходило, что слабосильный и мелкий китайский ходя благодаря своей обходительности и мягкости бабам интереснее, чем свой брат русак.

Но все-таки терпение русское, и без того непродолжительное, однажды сошло на нет. Перед всеми вышел древний дед Гурий и сказал, заикаясь от болезней, обуревавших его старое тело, что терпеть поношение китайское нет больше никаких сил и всех ублюдков, не говоря худого слова, следует передавить. Только так, сказал дед Гурий, и можно остановить наступление китайское на богоспасаемую русскую землю. Гурия, конечно, здорово отлупили, едва дышал старый дурак, но правоту его все-таки частично признали.

Разумеется, давить живых детей, пусть и трижды китайских, никто не собирался. Но нашелся иной способ, едва ли не более жестокий.

В одно прекрасное, а точнее сказать, страшное утро собрали всех желтеньких и косеньких и погнали их в китайскую часть. Те, которые еще ходить не могли, тех несли на руках рыдающие русские матери. Сколько слез было вылито на сухую амурскую землю, сколько воплей и проклятий крикнуто в холодные небеса — о том до сих пор с содроганием вспоминают в деревне. Даже русские отцы — нет-нет да и утирали каменным кулаком соленую слезу, прорубившую бледную бороздку в заросшем грязью лице охотника.

Китайцы, издалека углядев бредущую через холм процессию, поняли, что намечается погром, и изготовились к долгой осаде: бросили на произвол судьбы весь свой хитрый скарб и разбежались по лесам.