Люди черного дракона

По дороге они перекрикивались друг с другом: разговоры у древней и мудрой нации были в основном об обеде — какой случился вчера и какой намечается сегодня. Со стороны эти обсуждения гляделись бессмысленно — и вчера, и сегодня, и завтра на обед у китайцев были вареные яйца, пампушки маньтоу и маринованная редька. Однако традиция оказалась сильнее здравого смысла — так беседовали их отцы и деды со времен Конфуция, так будут беседовать их потомки, когда через пару тысяч лет человечество вымрет в результате убийственного для всех, кроме китайцев, катаклизма. Китайская еда была основой древней культуры, единственной драгоценностью, доступной любому китайцу независимо от возраста, пола и образования. Когда разговоры о вчерашних обедах кончались, вспоминали обеды, съеденные давным-давно, и даже грядущие обеды, которые, возможно, удастся съесть в далеком будущем.

В нашей части села никто не вставал в такую рань, так что о желтых премудростях мы бы и ведать не ведали, но жизнь китайскую однажды подглядел Денис Петелин, незаконный сын Григория Петелина — подглядел своими выпуклыми, голубыми и зоркими, как ружейный выстрел, глазами.

Трудились на полях и огородах китайцы с невиданным в наших краях упорством, только что не умирали на работе, зато и земля отвечала им сторицей: одни редиски тут вырастали с небольшую дыню, не говоря уже о прочем; дыни, однако, росли совсем маленькие, чуть больше редиски — то ли сорт был такой, то ли закон сохранения материи не позволял уж слишком разгуляться.

— Они, китайцы, только с виду хлипкие, — степенно разъяснял Евстафий, лучший охотник на всей Черной реке, бивший из ружья в глаз не только белку, но и любого земного и пресноводного жителя, а также и птиц, и примкнувших к ним медведей. — Внутри у китайца есть становая жила, все равно как у лошади. Китаец маленький, как ишак, а несет на себе в десять раз больше, вроде мураша — только знай его погоняй.

Но погонять китайцев было не надо, они и так работали не за страх, а за совесть, несмотря на то что, по мнению многих, совесть у китайцев отсутствовала — только стыд.

Изойдя потом на тяжкой полевой работе, китайцы затемно брели домой — уставали так, что даже пыль ногами поднять не могли. Коричнево-желтые тела их были выжаты досуха, ребра, как рыбьи кости, можно было считать на ощупь и даже вприглядку, но дух китайский вздымался от мыслей об урожае, о грядущих прибылях и развлечениях вар-вар, составлявших главный смысл их жизни, столь скудной на веселье.

В фанзах, потерявших человеческий вид от топки начерно, они ели и пили под тихими взглядами туземных жен и детей своих, отнятых ими у туземцев же или рожденных силою собственных чресел, старались не съесть больше необходимого, а потом ложились на убогие свои каны, зимой подогреваемые углем, а летом — естественным ходом вещей, и проваливались в пустоту, в небытие.

В праздники китайцы оставляли тяпки с мотыгами на попечение жен и домашнего бога Цзао-вана и отправлялись в игорный дом, который завел временный китайский староста Гао Синь. Дом был обыкновенной большой фанзой, только с красными китайскими фонарями при входе, которые горели в любые дни, а не только в праздники. Тут можно было в мгновение ока — или медленно, как придется — просадить в карты жалкие свои медяки, покурить опиума или даже возлечь на ложе любви с настоящей китаянкой в блестящих шелках, которую староста привозил с того берега Черного дракона.

Китаянку эту звали Айнюй, была она старая, крикливая и уродливая, как укротитель демонов Чжун Куй, только без черной разлапистой бороды, и происходила из семьи такой простой, что даже ноги ее не были перебинтованы. Может, это была рабыня, купленная еще ребенком в богатый дом, а позже изгнанная молодым хозяином за старость и дурной нрав, а может, наоборот, нежная орхидея, работавшая на цветочной лодке, но с годами перешедшая в запас. Так или иначе, лучшие дни Айнюй были давно позади, насладиться ей мог только совсем невзыскательный компатриот, но китайцы наши, измученные тяжелой работой, не видели уже разницы между молодостью и старостью, красотой и уродством, но хотели хотя бы телесной страстью прикоснуться к далекой — через реку — отчизне.

Китайцы, отдававшие свои медяки за краткие мгновения любви, шептали на ухо Айнюй жаркие непристойности, тискали ее, гладили, внезапными тычками проникали в заветные отверстия и позволяли себе другие вольности, а она лишь повизгивала, деловито хихикала да зорко поглядывала на часы: не вышло ли время, не пора ли уже менять замешкавшегося кавалера?

Питавший необыкновенное уважение к ходе Василию временный староста Гао Синь не раз предлагал ему развлечься с Айнюй всего за полцены или даже — невиданное дело! — совершенно бесплатно. Однако ходя всякий раз вежливо, но твердо отказывался. Возможно, это происходило от любви к законной жене Настене, возможно, были и другие причины. Сам же ходя объяснял это так:

— Спать с Айнюй для меня — все равно что к собственной бабушке в постель залезть.