Люди и боги. Избранные произведения

— Если так, мы лучше уйдем.

— Нет, нет, пойдите, он скоро освободится.

Ни слова из того, что они говорили друг другу, нельзя было толком расслышать — так оглушителен был крик детей и грохот, несшийся из комнат. Только время от времени прорывался голос миссис Мошкович, покрикивавшей:

— Маркс, перестань! Лассаль, угомонись!

Обращаясь к гостям, она объяснила:

— Это Свобода издает такие вопли. Наш принцип — не мешать детям. Мы воспитываем детей в духе полной свободы.

Друзья вошли в дом и только здесь смогли убедиться в высоких достоинствах принципа миссис Мошкович — воспитывать детей в духе свободы. Мальчик лет шести, а может, девяти — точно установить возраст нельзя было, потому что его личико было вымазано ваксой, в отцовской жилетке и маминой шляпе с перьями, — восседал на стульях, нагроможденных пирамидой на столе. Второе дитя, в одних штанишках, тащило стулья из-под первого так, что тот мог в любое мгновенье искалечиться, слетев с верхотуры. Девочка лет шести-семи, в одной рубашонке, волокла из комода чистое белье, подсвечники, тарелки, целые и разбитые.

— Проклятие! Посмотри, этот парень сейчас упадет и размозжит себе голову! — крикнул Бухгольц и кинулся, чтобы снять мальчика с пирамиды.

— Плиз[94]

, не мешайте детям! Это они сочиняют драму из американской истории, а не просто так забавляются. Они дают представление. Маркс, что вы представляете? — спросила мать у индейца, сидевшего наверху.

Дети ее не слышали — из-за воплей, крика и стука невозможно было разобрать, кто что говорят. Не стихавший истошный рев, по-видимому, помешал в конце концов Мошковичу работать. Он появился из соседней комнаты и утихомирил детей.

— Маркс, слезай! Лассаль, перестань! Свобода, уймись! — кричал отец.

Когда дети несколько притихли и стало слышно друг друга, Фрейер проговорил:

— И нашел же ты, куда забиться, Мошкович, мы еле до тебя добрались.

— В этом доме жил Эдгар По! В этой комнате, тут, на этом самом месте, — он ткнул пальцем туда, где Свобода завертывала отцовские книги в мамины платья, — Уолт Уитмен написал свои лучшие стихи. — Мошкович говорил с гордостью, улыбался в свои черные усики и рукой поглаживал свою густую черную шевелюру.

— Что-то ты опять плутуешь… Уолт Уитмен, всему миру известно, жил всю жизнь в Бруклине, а дом Эдгара По здесь знает всякий, — возразил Фрейер.

— Вот как! А я готов пари держать, что Эдгар По жил в этом доме двадцать три года, а Уолт Уитмен — три года. Только поэтому я и снял эту квартиру. Вчера вечером был у меня Джек Лондон — он приходит ко мне всякий раз, когда приезжает в Нью-Йорк, — мы с ним кутили целую ночь… Он предлагал мне обмен: отдать ему этот дом за все добро, что у него в Калифорнии. Он готов в лепешку расшибиться, только бы получить этот дом.

— Ну, а ты, конечно, не хочешь? Велл! Весьма возможно. Хватит об этом доме. Скажи мне лучше, Мошкович, осталось у тебя что-нибудь от вина, которое вчера пил Джек Лондон? Мы умираем от жажды. Хлеб у нас с собой.

— Там еще должно быть, — в замешательстве пробормотал Мошкович, — где у тебя хлеб?

— Этот верзила по дороге сюда откусил кусок, я не виноват, — сказал Фрейер, передавая хлеб миссис Мошкович.

— Это вы хорошо сделали, — произнесла она, — Маркс, Лассаль, Свобода!

— Почему ты дал им такие странные имена? — спросил Фрейер.

— Его имя я изменю, — Мошкович показал на Маркса, — дам ему литературное имя, не политическое. Буду звать его Уолт Уитмен, а то, может, совсем Джек Лондон, по имени моего друга. А ему, — показал он на Лассаля, — я тоже дам другое имя. Когда-то я был социалистом, теперь — нет. Буду звать его Изаи. Знаешь почему? Изаи просил меня назвать мальчика его именем. Изаи слушал его игру и сказал мне так:

«Мошкович, — сказал он, — я старый человек. У меня в целом мире никого нет. Назови своего ребенка моим именем, и я, когда умру, оставлю ему в наследство мою скрипку». Больше он ничего не сказал, только повернулся лицом к стене, вытер платком слезу, потом подошел к мальчику и поцеловал его в голову. Тогда я сказал ему: «Мон ами Изаи, сэ вотр фис!»[95] И я сдержу слово. А она, — Мошкович показал на девочку, — будет и впредь называться Свободой, это имя мне нравится. Павлова, Гижинская, Фокины, увидев, как она танцует, просили меня так ее и звать — Свобода! Понимаешь? «Свобода танцует!» Бакст рисует эскиз костюма для нее, для Свободы, — целиком в красной гамме. Айседора Дункан приходит ко мне каждый день, не дает покоя, просит отдать Свободу в ее школу, чтобы девочка танцевала с ней. Я говорю ей: «Айседора, Свобода не для тебя. У тебя есть твой классический ритм, ты подсмотрела греческие фигуры на греческих горшках и подражаешь им, а Свобода — это революция! Ее ритм — отрывистый. Она не будет гармонировать с тобой». Айседора, понимаешь ли, выражает дух классицизма через крепкую прямую линию, а Свобода — это дух нашего времени, короткая обрубленная линия. «Ман адар!» — Мошкович обратился к дочурке на языке их собственного изобретения и замурлыкал какую-то мелодию, потом ушел в соседнюю комнату, где стояло пианино, и ударил по клавишам.