Люди и боги. Избранные произведения

— Сореле, — Аншл склонял ухо к ее губам.

— Иди спать, Аншл, — шевелила она губами.

— Нет, — качал он головой и оставался сидеть.

Мать еще понимала все, что происходит вокруг нее, хотя ее сильно лихорадило. Она очень ослабела и не находила себе покоя, ни на миг не закрывала глаз, только и делала, что переговаривалась ими то с мужем, то с сыном. И самый правдивый был он, этот разговор, который вели ее глаза. Они произносили то, чего губы не в состоянии были высказать. Соре-Ривка то прощалась с ними, то утешала их, то просила о чем-то. И мать предпочла говорить глазами — это лучше подходило для того, что она хотела сказать. Мозес понимал, почему мать смотрит на него, о чем она думает, чего хочет от него, и тоже глазами дал ей обещание, и было так, что они понимали друг друга. Она пожелала, и он пообещал выполнить все, что она от него требует. Теперь у недужного одра матери Мозес взял на себя — если, упаси бог, случится недоброе — заботу о маленьких братьях, пока они не станут взрослыми. Мать словно услышала обет, который он дал в своей душе, и стала спокойнее. Пришло облегчение, она по доброй воле предала себя в чьи-то руки, устало закрыла глаза, и казалось, что она спит. Но мать не спала. Мучимая беспокойной мыслью, — что-то еще осталось без ответа, — Соре-Ривка вдруг снова встрепенулась и обратила обессилевший, молящий взгляд к сыну. Мозес понял, чего она хочет.

— Может, позвать Двойру? — проговорил он.

— С чего тебе в голову пришло? — отшатнулся Аншл.

— Я думаю, что мать этого хочет, — ответил Мозес, взглядывая на мать.

— Успеется, еще ночь на дворе. — Лицо Аншла исказилось от горя.

Мозес посмотрел на мать, как бы успокаивая ее. Он безмолвно качал головой, и мать понимала, благодарила его большими желтыми зрачками полуостекленевших глаз. По одному опустились веки на глазные яблоки, и были они, ее глаза, как два солнца, поодиночке опускающиеся в море.

Назавтра утром, когда носильщики выносили ее на носилках к санитарной карете, Соре-Ривку на миг вывели из забытья крики и плач детей. Лежа на носилках, она еще раз с усилием раскрыла глаза. Она уже не понимала, что происходит вокруг нее.

Когда носилки проносили через кухню, ее взгляд упал на горшки, стоявшие на полке вдоль кухонной стены. Ей показалось, что они блестят, сверкают, как никогда. И удивлялась: кто это, вместо нее, так вычистил горшки к субботе?..

Глава седьмая

В синагоге горят свечи

Одинокие, как заблудившиеся овечки, бродили вокруг здания больницы дети Соре-Ривки с красными, опухшими от слез глазами и тихо переговаривались. У входа, вплотную прижавшись к дверям, стоял Аншл. За дни болезни Соре-Ривки он сгорбился, сморщился, точно лимон. Борода стала жесткой и колючей. Он стоял у дверей больницы и пытался проникнуть внутрь, но сторож всякий раз захлопывал дверь перед самым его носом. Аншл весь подобрался, словно превратился в один сплошной мускул, и не переставал твердить:

— С какой стати они меня не впускают?

— Закон такой.

— Что мне закон! Ведь тут же речь идет о жизни человека…

Старший сын, стоявший рядом с Мозесом и о чем-то шептавшийся с ним, подошел к отцу и успокоил его:

— Тебя сейчас впустят. Я говорил с заведующим, маму переводят в отдельную палату.

— Переводят… Переводят… Это значит… Значит. — Аншл искусал губы до крови.

— С мамой очень плохо, — сказал старший сын и закрыл глаза рукой.

— Значит… Значит… Значит. — Отец не переставал кусать нижнюю губу. — Почему же они все-таки не впускают нас? — морщил он лоб.

— Сейчас они нас впустят, — сказал старший сын и расплакался. Мозес стоял, прислонясь к фонарю, и, закрыв лицо обеими руками, громко плакал. Два младших мальчика, стоявших с Иойне-Гдалье немного подальше, видя, что старшие братья плачут, тоже начали плакать.

Фейгеле здесь не было. Невестка, жена Соломона, взяла ее к себе. В стороне от всех в своем жакетике с рыжей лисой стояла Двойра. Она единственная из всех детей не плакала. На лице ее была искренняя скорбь, но при этом на губах блуждала улыбка.

Никто на нее не оглянулся, никто с ней не говорил. Она стояла поодаль одна, словно отвергнутая своей семьей. У всех было ощущение, что она в какой-то мере виновна в болезни матери, сама Двойра тоже чувствовала, что это так, но не испытывала раскаяния и держала себя так, словно ни в чем не повинна. Озлобленная, заупрямившаяся, стояла она на своем месте, уставясь куда-то сосредоточенным взглядом.

За время болезни матери Двойра видела ее два раза. В первый раз мать лежала с закрытыми глазами и не видела ее. Когда Двойра пришла в больницу во второй раз, глаза матери были открыты. Мать устремила на дочь глаза и долго смотрела на нее немым взглядом — ничего не сказала, даже губами не шевельнула, только смотрела. Потом широко открытые воспаленные глаза матери, устремленные на Двойру, стали влажны. Стоявшие рядом дети, увидев, что мать плачет, тоже начали плакать. Не плакала одна Двойра. Она стояла у кровати матери и спрашивала:

— Мама, ты узнаешь меня?

Соре-Ривка шевельнула головой.