Люди и измы. К истории авангарда

Прошедшие через небытие супрематизма души «оделись в тело» и такими явились во втором крестьянском цикле. Но их воскрешение сопровождает память о Страшном суде, в их «новой жизни» чудится тоска по жизни земной. Такова томящаяся фигура в «Сложном предчувствии», скорбно вопрошающая – «Крестьянина в красной рубахе», уныло бредущая красная фигура – неприкаянная тень, привидение, не находящее себе покоя. Есть среди этих ирреальных существ и непроницаемо холодные, и загадочно молчаливые, и взыскующие. Такие различия были бы невозможны, если бы перед нами были роботы, манекены, стандартизированные люди будущего и т. п. Отсюда же и удивительная, казалось бы, дотошность в изображении костюма (пуговицы, пояс – при опущенных чертах лица), касающаяся именно крестьянского платья. Эти «полуобразы» Малевича странно воздействуют – кажется, излучают некую духовную эманацию, их долгий «взгляд» неотступен и глубок и вызывает ощущение, что кто-то невидимый находится рядом с тобой в пустой комнате. Наверное, в тот момент, когда Малевич понял, что можно писать «душу, одетую в тело» и в абсолютно реальном, конкретном человеке, он пришел к концепции своих поздних портретов. Они так же статичны, так же озарены отблесками конечного знания. Не случайно ряд профильных портретов, по замечанию Ш. Дуглас, образует аналог Деисусного чина (заметим, что это отдельные, самостоятельные изображения, а не размещенный на одном холсте ряд фигур, как это было в «Похоронах крестьянина» или нашей «Смычке»), причем он мысленно ориентирован на образ не Бога, но художника – «Автопортрет» Малевича.

Высшее знание в философии Малевича сопряжено не с земными путями цивилизации, не с усилиями «фабрики» и «церкви», но только – Искусства, достигающего последнего не-знания, вершины, где исчезают опредмеченные человеческие представления. Беспредметность и указывает в его живописи на этот «момент истины»: это она глядит из пустых овалов, она выглядывает на портретах из остановившихся расширенных глаз, похожих на прорези в неподвижной маске (человеческое лицо, «лик», Малевич сравнивал с маской[757]); черты беспредметности могут присутствовать в белом супрематическом фоне портретов или супрематической одежде. Количественно сокращаясь, беспредметность у позднего Малевича остается знаком причастности иной реальности, способом придать иные измерения фигуративному образу.

Ничего этого он не может себе позволить в «Смычке». Необходимую двупланность он пытается дать не с помощью элементов супрематизма, а литературными, сюжетными средствами. Может быть, Малевич ожидал, что, исключив беспредметность, он сделает свое искусство более доступным, или она оказалась ненужной просто потому, что Малевич не верил в «царство Божие на земле», осуществленное в «Смычке», и писал свою работу «для других». Впрочем, так ли уж это важно?

Малевичу не удалось написать «советскую картину». Наверное, он искренне переживал свое поражение. Но сегодня можно поблагодарить судьбу, которая оберегла его от успеха на поприще служения власти и позволила умереть, оставаясь самим собой.

Иван Клюн в Третьяковской галерее.Заметки накануне вернисажа [758]

У Ивана Клюна несчастливая судьба художника, чья принадлежность к «школе» для современников и потомков оказалась интереснее и важнее индивидуального творческого лица. Репутация «друга и последователя К. Малевича» сделала его имя знаменитым, оно то и дело мелькает на выставках и аукционах, в книгах по искусству. Однако вне истории супрематизма биография И. В. Клюнкова (Клюна) по-прежнему полна белых пятен, даже годы его жизни во многих изданиях даются, как правило, со знаком вопроса. В России о нем не опубликовано ни одной монографической статьи, персональная выставка, открывающаяся сейчас в Третьяковской галерее и приуроченная к его 125-летию – первая для художника. И дело не только в запретах. Много лет назад Г. Д. Костаки, собравший редчайшую по качеству и полноте коллекцию работ Клюна (они и составили основу нынешней экспозиции), призывал искусствоведов изучать его творчество, но тщетно: их интересовали Кандинский, Малевич, Татлин, Шагал.

Но вот, кажется, фигура Ивана Васильевича Клюна начинает выходить из заколдованного «круга Малевича». И неожиданно оказывается, что близкие друзья и сподвижники в искусстве ни человечески, ни творчески вовсе не были похожи друг на друга.