Люди и нелюди

Бабушка знала, о чем говорила. Она и сама-то умела с тьмою ладить, порой беседовала, точно со старой приятельницей, порой спорила, требовала… и сама подчинялась, поила кровью, платила извечную дань, которой и Зигфрид не избежал.

Что стало с бабушкой?

Она уехала незадолго до того, как дом, их надежный дом, который Зигфрид мыслил неприступной крепостью, пал… спаслась?

Тьма знает ответ.

Расскажет.

Но после. Сейчас нельзя отвлекаться на прошлое.

— Присаживайся. Чувствуй себя как дома, — сказал Гарольд и потянулся. — Выпьешь?

Он достал из-под стола пыльную бутылку и пару бокалов.

— Спасибо, но воздержусь.

— Как пожелаешь. — Бокалы вином он все же наполнил, до самых краев. И вино это, темное, черное почти, было похоже на кровь. — Что ж… за моих девочек… пусть покоятся с миром.

Он пригубил вино.

И распухший синеватый язык скользнул по губе.

— Пожалуй, мне даже стоит поблагодарить тебя, Зигфрид. Они стали совершенно неуправляемы. Одна пила и плакала… другая все мнила себя колдовкой, третья и вовсе только и знала, что ныть… голодна она… а кто здесь не голоден?

Взгляд Гарольда был устремлен не на лицо — на шею. И Зигфрид явно ощутил, что шея эта беззащитна и что клыки не-живого прорвут ее с легкостью.

— С каждым годом выживать все тяжелей, — со вздохом продолжил Гарольд. — Еды не хватает… люди осторожны… и улан нагнали столько, что в Приграничье и не вздохнешь привольно. То ли дело минулые годы… никакого тебе учету. Кому вообще в голову пришла такая дурь, население учитывать? И ладно бы благородное, но мужичье… оно ж плодится немерено!

Возмущение было наигранным.

Он давно не способен был испытывать ни возмущения, ни сожаления, ни страха. Он помнил, какими должны быть эти эмоции, но порой и память подводила.

— Прежде как было? Легко! Находишь какого барона захудалого… или помещика поплоше… договариваешься с ним. Он тебе или своих людишек продает, или чужих перекупает. Главное, что все честь по чести, по головам счет, золотом расчет… — Он захихикал, и этак мерзенько. — А ныне… чуть что, так в полицию… заявления о пропаже… расследования… а нравы? Вот скажи, мальчик мой, что за нравы ныне?

— Не знаю. — Зигфрид отступил от порога, и дверь за спиной захлопнулась, на сей раз не удержавшись от театральщины, — громко. И засов заскрежетал.

Значит, нет обратного ходу.

И не надобен. Зигфрид и без двери разумеет, что его выпускать не собираются. Мертвяк и вправду голоден.

— А я тебе скажу! Пали нравы… пали, ниже некуда… в прежние-то времена девственницу достать было беспроблемно. Чуть больше стоили, оно конечно, но зато с гарантией. Блюли себя девки. И родня их тоже блюла, позору страшилась… а ныне в том, чтоб потемнел алтарный камень, позору нет. Брак всякий грех прикроет. Вот и развелось греха… не поверишь, привезут порой девок с дюжину, и все порченые!

— Сочувствую, — произнес Зигфрид, от души надеясь, что Гарольд размеры бедствия несколько преувеличивает, поелику в ином случае и у самого Зигфрида в ближайшей перспективе возникнут кое-какие проблемы. В доме, конечно, оставались кровь и волосы девственниц, необходимые для некоторых ритуалов, но вряд ли старых запасов хватит надолго…

Тьма фыркнула. И напомнила, что тема нехватки девственниц пусть и близка Зигфриду с профессиональной точки зрения, но на то и расчет.

Вон мертвяк из кресла выбрался.

Встал у стола… стоит, смотрит искоса, вроде бы с ленцой, с равнодушием, а губа-то верхняя подергивается… невтерпеж ему.

— Хоть ты сам проверяй… а она злится… ей-то всенепременно невинные девки для обряду нужны. А у них же ж на лбу не написано, винная она аль нет.

Он приближался медленно, семенящими маленькими шажочками, то и дело останавливаясь, качая головой. И жест этот, не то сожаления, не то укоризны, был преувеличенный, гротескный.

Зигфрид наблюдал, более не думая о девственницах — на его век как-нибудь да хватит, — но подмечая некоторые несуразности в обличье старого знакомого.

Костюм аккуратен. Да только манжеты изодраны, будто когтями. Цепь баронская на плечах лежит, но перевернута, чего прежде истинный барон не дозволил бы. На пальцах каменьями перстни поблескивают, только много их чересчур уж. И через один — женские.

— Если бы ты знал, мальчик мой, как скучаю я по прежним временам… ах, какие были весны… помнишь, когда ты Элечкиной руки просил? Соловьи пели, розы пахли… Элечка млела… дурочка моя несчастная… она и вправду хотела за тебя замуж.

Тьма шипела.

И щетинилась мягкими иглами, которые не мешали заменышу. Он не видел их, как не видел и сложенной горстью Зигфридовой руки.

— А ты ее убил… какое, должно быть, разочарование.

— Сначала она убила меня, — возразил Зигфрид, сплетая пальцы левой руки знаком отпущения.

— Молодые ссорятся, только любятся… кажется, так говорят? А теперь вот… девочку мою… — Заменыш, обживший Гарольдово тело, громко всхлипнул. — Всех моих девочек… кто теперь о старике заботиться станет?

— Не беспокойтесь, я позабочусь. — Зигфрид шагнул навстречу, выплескивая в лицо мертвяку жидкий лунный свет.

И тьма зашипела, отпрянула.

Но не посмела бросить того, кого полагала потерянным.