Люди и нелюди

Скучала, быть может?

Тьма тоже способна испытывать тоску.

— Exorcizo te, immundissime spiritus, omnis incursio…[2]

Голос Зигфрида перекрыл визг.

Мертвяк кружился, путаясь в ногах, но не падал, а когда упал, то покатился по дрянному истлевшему ковру. Горло его вздулось пузырем, хрустнула нижняя челюсть, щеки растянулись.

Зигфрид не слышал себя.

Но читал.

Заученные некогда слова слетали с языка легко.

Одно за другим. И тьма завороженно внимала каждому. Когда же переломанное, изуродованное тело на полу изогнулось последней судорогой, тьма отступила.

Зигфрид подошел к мертвяку, присел и заглянул в лицо.

Странно. Он полагал, что все будет много сложнее… заменыш ведь не только тело забрал, но и силу… за столько-то лет научился бы управляться. А он… будто бы и вправду жить не хотел.

Тьма заурчала, напоминая о себе. Она тоже была голодна, прирученная Стриковскими, сохранившая верность им, невзирая на то что надежды на возвращение проклятого рода почти не осталось. Впрочем, вряд ли тьма знала, что такое надежда.

Ее счастье.

— Сейчас, — сказал Зигфрид, переворачивая покойника.

Когти ожившего мертвеца — слишком ценная вещь, чтобы разбрасываться такою оказией… да и зубы пригодятся… и волосы… и, конечно, несколько неудобно оттого, что покойник некогда был знаком, но с чувством этим, не подобающим профессиональному некроманту, Зигфрид справился быстро.

А тьма ждала.

Она так долго ждала, что ожидание стало привычным…

ГЛАВА 21,

в которой становится ясно, что порой живые куда опасней мертвых

Они жили долго и счастливо, пока не узнали, что другие живут дольше и счастливей.

Из личного архива некоего благородного семейства, в коем случалось всякое, к счастию, оставшееся широкой публике неизвестным

Близость рассвета Евдокия ощутила задолго до того, как серая муть за окном поблекла. Стало легче дышать. И плечи сами собой распрямились. Захотелось есть, и так сильно, что в животе забурчало.

— Возьми, — Себастьян вытащил из кармана полоску вяленого мяса.

— А ты?

— А я как-нибудь переживу…

— Ты больше не… будешь превращаться?

Себастьян дернул плечом, но ответил:

— Не знаю пока… смысла, похоже, в этом маскараде немного. А если так, то к чему тратиться попусту?

Евдокия кивнула. Она забралась в кресло с ногами, отнюдь не потому, что так удобней было, но ковер выглядел грязным, если не сказать — заплесневелым.

Еще и тело.

За ночь верлиока никуда не исчезла. Напротив, теперь, появись у Евдокии безумное желание разглядеть нежить, она бы сумела полностью удовлетворить свое любопытство. Желания не было.

Никаких почти желаний не было.

Разве что убраться поскорей из этого дома. И уже сами болота не казались чем-то жутким…

— Скоро уйдем, — пообещал Себастьян.

Яська проснулась, когда за окном окончательно посветлело. Она долго терла глаза, моргала, не понимая, где находится и что случилось с нею. Стонала, разминая затекшую шею.

И нисколько не удивилась, увидев верлиоку.

Вздрогнула. Стиснула в ручке талисман, верно решив, что именно он и сберег. Евдокия не стала разубеждать… в конце концов, какая разница.

— Ну что? — Яська живо стала прежней, уверенной, пожалуй, чересчур уж уверенной, чтобы было сие правдой. — Идем, что ли? Ты… как тебя там, окошко открыть сдюжишь?

— Сдюжу.

Себастьян только слегка надавил на раму, и решетка захрустела, рассыпалась на куски.

Он выбрался первым, и Евдокия испытала короткий укол страха: а вдруг не вернется? Вернулся. И руку протянул.

— Прошу, дамы… Дуся, ты первой. Яслава…

Было тепло.

Странно так. Солнца нет, а тепло. И светло. Только свет какой-то тусклый, рассеянный. Теней нет. И от этой малости — казалось бы, какое Евдокии дело до теней? — становится не по себе.

— Полагаю, нам стоит поспешить. — Себастьян крутил головой, прислушиваясь к чему-то.

Евдокия тоже попыталась.

Тишина. Комарья и того нет. Радоваться бы, что нет, а то летом от гнуса и ведьмаковские зачарованные медальоны порой не спасают. А тревожно.

Сердце бухает-ухает, аж в пятки отдается. И Евдокия сама ускоряет шаг. Под ногами — дорожка мощеная, камень белый, камень желтый, шахматный порядок, отчего кажется, будто бы сама она — фигура на преогромной доске. Пешка? Или кто покрупней? Уж точно не ладья, ладья из Евдокии разве что боками. Рядом Яслава, мрачна, сосредоточенна. Медальон и вовсе из рук не выпускает.

Слева от дорожки бересклет поднимается. Справа дикий шиповник иглами ощетинился. В нем цветы пламенеют темно-красные, манят рискнуть. Пахнут сладко, одуряюще, да только не вьются над кустом пчелы. И Евдокия мимо прошла, юбки приподнявши.

Взяли их на выходе из парка.

Себастьян вдруг остановился, вскинул руку.

— Назад…

Не дозволили.

Громыхнул выстрел, и пуля ударилась в темную кору клена, брызнула сухою щепой.

— Не шуткуйте, — донеслось откуда-то сбоку. — Все одно не уйдете.