Люди и нелюди

Значит, и им не жить. Слабое утешение.

— Ты… — Янек погрозил пальцем. — Тихо лежи, ладно?

А глаза-то переменились… прежде, помнится, светлыми были, не то синими, не то серыми, а теперь сделались черны-черны… и глядит из них уже не Янекова растрепанная душонка, иное нечто, чему названия нет. Глядит и скалится.

Радостно ему.

Сладок страх. Не бояться у Яськи не выходит, все ж таки убьют вот-вот…

— Я… тебя не прощу…

Ему не нужно прощение Яськи.

Он смеется, и на хриплый его смех отзывается мертвый колокол. Гул его наполняет храм и переполняет, и саму Яську до краев… как удержать? Силы слишком много… и она корежит, мнет, грозя вылепить подобие твари, застывшей над нею же с ножом.

Никогда.

— Fiat firmamentum in medio aquanim et separet aquas ab aquis, quae superius sicut quae inferius et quae iuferius sicut quae superius ad perpetranda miracula rei unius.[3]

Голос его звучал издалека.

И Яська слышала его, не могла не слышать, каждое слово ложилось на грудь ее невыносимой тяжестью…

— Sol ejus pater est, luna mater et ventus hanc gestavit in utero suo, ascendit a terra ad coelum in terram descendit.[4]

Огромным усилием воли она открыла глаза.

Темно.

И в темноте белым пятном, круглой колдовкиной луной, виднеется лицо твари. В нем не осталось ничего от Янека, раздутые, растянутые черты, и Яське жуть до чего хочется поправить все.

Дозваться.

А в руках его — нож.

— Стой! — Этот голос оборвал нить заклятия, позволил Яське сделать вдох.

И выдох.

— Отпусти ее.

Она изогнулась, вывернулась, пытаясь разглядеть хоть что-то в наступившей тьме. Владислав был частью ее.

Он шел спокойно, будто и не было в храме никого, кроме них с Яськой. Улыбался даже.

— Отпусти ее, и никто не умрет, — сказал Владислав, остановившись в трех шагах от алтаря. Он бы и дальше пошел, но черный клинок уперся в грудь Яськи.

Она видела его отчетливо.

Гладкий. Острый. Каменный.

Она чувствовала холод, что проникал сквозь тонкую ткань рубахи. А еще — голод. Нечеловеческий, но лютый, с которым не управиться Янековой руке. Стоит ей ослабнуть на мгновение, и клинок вырвется. Он пропорет и тонкую ткань рубахи, и кожу, войдет в тело, что в масло.

— Подчинись, и никто не умрет. — Тварь утомилась говорить Янековым голосом, а собственный ее был сиплым, свистящим. — Поклонись Хозяйке… принеси ей дар…

Владислав вздохнул. Все-таки убивать без особой на то нужды он не любил. А уж в местах подобных нынешнему сие вовсе было не благоразумно.

Лишило ли оно сил?

Отчасти.

Большей части, да ему и меньшей хватит.

Что же до даров, то Владислав принесет их, раз уж просят.

Взмахом руки он вспорол горло ближайшему разбойнику, отворяя кровь, которая пахла не кровью, но ядом. И отступил, позволяя телу упасть.

— Стой!

Хрустнула в ладони чья-то шея.

Пальцы левой руки пробили грудину, вцепились в сердце, которое еще билось, было горячим. И на мгновение появилось желание впиться в это сердце зубами.

…как тогда…

…много лет минуло, но разве забыл он вкус чужой крови? И сладость плоти врага… и как боялись они — не смерти, но именно того, что будут сожраны…

— Стой! — взвизгнул Янек.

И клинок опустился. Прикоснулся к груди.

— Стой или…

Ему не позволили договорить. Всколыхнулась тьма, распласталась по проходу, поглощая кровь, которую столь щедро лил Владислав. Тьма тоже была голодна и дрожала от голода. И тот, кого вела она, ощущал эту дрожь.

Он же, ступив на холодные камни, повторил:

— Стой.

Правда, обращаясь уже не к Владиславу, но к Янеку. И голос этот заставил тварь дрогнуть, отступить, а сам Янек… он был слишком слаб, чтобы удержать клинок. Или тот почуял, что жертва вот-вот выскользнет. Разве можно было допустить подобное?

Больно не было.

Ни на секунду больно не было.

Не соврал… а жаль, быть может, если бы стало больно, Яське удалось бы зацепиться за жизнь. Она ведь хочет жить… очень хочет жить.

И дышать.

А тяжело. Из груди рукоять клинка торчит… и дышать совсем не получается. Она все равно пробует, но захлебывается чем-то кислым… и так холодно.

Кто-то кричит.

Страшно, когда так кричат. Яська заткнула бы уши, лишь бы не слышать этого крика, но на руках ее — холодное железо… холода очень много…

А силы уходят.

С кровью, наверное… куклу так и не купила… чтобы фарфоровая и в платье, как у городской барышни… шляпка, сумочка… у самой-то никогда ни шляпки, ни сумочки… а медальон, Владиславом подаренный, отобрали… это неправильно, и Яська сама виновата… надо было уезжать, когда возможность такая была. Она осталась.

И вот теперь умрет.

— Тише, любовь моя…

Смешной какой. Разве так говорят? Любовь его… нежить не умеет любить, а люди предают. Кому тогда верить?

— Я долго ее не удержу, — раздался незнакомый голос. — Прощайтесь.

И в этом голосе Яське послышалось… сочувствие.

А Владислав был черен.

Грязен.

И кровью от него пахло.

Не пахло — воняло.

— Прости, — он склонился к самому лицу.

И цепи вдруг ослабли.

— За что?

Его-то за что прощать, если Яська сама кругом виновата.

— За то, что не уберег…