Люди и нелюди

А вечером рассказывал матери, как все было… в тот вечер Гавриил засыпал счастливым.

— Я не знаю, почему он меня не убил. До сих пор не знаю… мог бы… и мать ничего бы ему не сказала. Он это понимал, но… возился… рыбалка… и еще охота… кто научит охотиться лучше волкодлака? Он сам к оленю подойти мог так, чтоб руками за рога… за рога и шею свернуть. В деревне ему равных не было. Уважали… а он тогда как-то обмолвился, что ни один зверь в логове своем не гадит. Может, поэтому? Но если б захотел… ему не обязательно было убивать так, чтобы это убийством выглядело. Несчастный случай. С детьми вечно приключается… он так… однажды я увидел, как он другого человека… тот начал распускать про мамку, что она с Валдесом живет, а невенчаная… во грехе значит. И он его… в пруду… а мне молчать велел.

— И ты молчал?

Гавриил кивнул.

— Почему? Боялся его?

— Тогда еще нет, но… он нас любил. Мать так точно. А ее никто и никогда… и если бы я заговорил, то его бы казнили, а мать, она не простила бы мне. Понимаете?

Сложно объяснить.

И Евстафий Елисеевич молчит. А после заговаривает:

— Сколько тебе было?

— Шесть.

В семь переменилось не все, но многое.

Мать забеременела.

Как Гавриил это почуял? Он не знал. Не было примет, да и мал он был слишком, чтобы приметы подобные толковать, и, верно, слабость бы за болезнь принял. А он вот понял… и Валдес понял… переменился разом, сделавшись к ней ласковым, Гавриил же… он остался один.

Он уже успел забыть, каково это, когда один.

И Валдес занят.

Недосуг ему Гавриила на охоту вести. И рыбалка больше не интересна. И только целыми днями ходит, выхаживает вокруг матери. А та глядит на Валдеса с нежностью и живот свой, плоский пока, оглаживает.

Ревновал ли Гавриил?

Он не знал, что это ревность.

Хотелось кричать.

Или сотворить что-нибудь этакое, чтобы они вновь вспомнили про него… и сотворил.

— Я поджег сарай. — Гавриил подтянул сползшее одеяло. — Теперь понимаю, что глупость несусветная… а думал, что сарай загорится, я же коня выведу… и коров… и вообще, спасу всех. Героем буду. Хвалить станут. Дурак.

Евстафий Елисеевич кивнул: верно, мол, говоришь.

Да Гавриил теперь сам все понимал, а тогда… как объяснить, что ему стало вовсе не возможно быть в материном доме? Глядеть на них. Понимать, что так теперь всегда будет… они и Гавриил.

— Не рассчитал только, что полыхнет сразу, и… и все одно в огонь полез. Валдес меня вытащил. А конь сгорел. И корова… он меня заставил разгребать. Мне тоже досталось. Болело все… руки в волдырях. Спина. И жар крутил, а все равно сарай разбирали.

Гавриил по сей день помнил мертвые глаза коровы и упрек в них. Как Гавриил мог поступить с нею этак? Бесчеловечно… он же молоко пил… и сено давал… и сам выводил на пастбище…

— Потом Валдес взял меня за горло. Поднял. И сказал, что если я еще какую глупость учиню, то он меня задерет… и показал… какой он есть показал.

Естафий Елисеевич протянул стакан с водой.

Вовремя.

В горле пересохло, и так, что ни словечка не вымолвить больше. А рассказывать еще много. Вода тепловатая, пахнет стеклом и солнцем, видать, та, из кувшина на подоконнике.

А песок на зубах вовсе мерещится… как и запах гари, идущий от одеяла. И не меняется лицо познаньского воеводы. Память шутки с Гавриилом играет да страх его прежний.

Ведь испугался.

Так испугался, когда поплыло Валдесово лицо, когда вытянулось жуткою харей, что обмочился. Но о том Гавриил рассказывать не станет. Стыдно.

Ему и так стыдного хватит.

— Я и присмирел. Потом близнецы появились… с ними Валдес нянчился с самого первого дня. И за мамку был, и за отца. У волкодлаков дети редко родятся, мало какая женщина выносить их способна, потому и трясутся над щенками.

Ложь.

Щенками они не были… не сразу стали. Обыкновенные младенчики, розовые, пузатые. Только глаза, если приглядеться хорошо, желтизною отливают. И еще не плачут они, а скулят будто бы.

Но о том рассказывать Гавриил тоже не станет. Вряд ли сие Евстафию Елисеевичу интересно.

— Валдес уговорил мамку хутор оставить… она… она знала, кто он таков. И послушалась. Боялась, что люди прознают… малые-то над собою почти не властные. Перекинется кто… слухи пойдут, а там и до беды недолго. Продала хутор. Наврала, что Валдесу наследство пришло большое… переехали… на дорогу переехали… трактир он прикупил старый. Такой, что на отшибе стоит…

Темный дом, почти по самые окна в землю вросший, зато в два этажа. Крыша покрыта толстым моховым ковром. Колодец полуразвалившийся. Бурьян да полынь.

Мамкино недовольство.

И Валдесов тихий голос:

— Здесь все лишь прибрать надобно… поверь мне… я быстро управлюсь.

Слово свое он сдержал. В хате помогал прибираться, не чураясь женской грязной работы. Сам пол скоблил, сам ковры стелил, не везде, конечно, на хозяйском поверхе, но зато ковры роскошные.

Посуду притащил. И простую, добротную, и такую, которой Гавриил отродясь не видывал. Мамка, перебирая тонюсенькие тарелочки из цветного стекла, охала и восхищалась.

Откуда взялись — не спрашивала.