Люди и руины

Начальный римский период и Спарта представляют собой образец героико-священного мира со свойственными ему строгими устоями, любовью к дисциплине, доблестью и самообладанием — миром, от которого мало что сохранилось в позднейший «классический»[100]

период, каковой, в свою очередь пытаются представить началом «латинства» и «единства народов латинской цивилизации». Если же мы отнесем понятие «латинский» к корням, то «латинский» тезис окажется перевернутым с ног на голову. Латиняне принадлежали к народам, движимым тем духом, которому ранний римский мир обязан своим величием и особым обликом; свойственные им формы культа, цивилизации и жизни не противоречили, но, напротив, были близки тем лучшим сторонам германского мира, которые проявились позднее при их столкновении с упадочной цивилизацией, которая был уже не столько «латинской», сколько просто «римской» и во многом попавшей под византийское влияние. Позднейшее «латинство», несмотря на чисто поверхностные остатки прежнего величия, вобрало в себя столь разнородные силы, что их мнимое единство могло сохраняться лишь в столь несерьезной области, как «мир литературы и искусства». Исключение составляют католичество и отдельные формы чувствительности, к которым, однако более подходит определение «средиземноморские», нежели «латинские».[101]

Вернемся к этому чуть позднее. Теперь нам хотелось бы подчеркнуть значение, которое может иметь вышеизложенное не с ретроспективно-исторической точки зрения, но с практической и нормативной стороны. Наличие общих черт в раннем укладе римского и спартанского образа жизни не вызывает сомнений, но столь же очевидно их сходство с некоторыми чертами, характерными для германцев, которым, вследствие различных обстоятельств, удалось сохранить их дольше, чем другим народам индоевропейского происхождения. Поэтому здесь нет никакого парадокса: доведись тем, кто сегодня именует себя «италийцами» и кичится своим «латинским» или «средиземноморским» происхождением, встретиться с римлянами героической эпохи, их нетерпимость к последним (к свойственному им стилю жизни, основанному на дисциплине, чести, иерархии, прямоте, ненарочитой доблести) едва ли оказалась меньшей, чем та, которую они проявляют сегодня по отношению к германским и прусским народам (Примечательно, что Л. Олдингтон называл римлян «пруссаками своего времени»).

Поэтому мы считаем, что указанные антигерманские настроения, несомненно, во многом вызваны сомнительными расовыми влияниями; в действительности это пробный камень, подтверждающий, что у многих итальянцев с расой дело обстоит неблагополучно. Именно это заставляет их прибегать к идеям «католического латинства» или «средиземноморского мира», дабы избегнуть возможного разоблачения.

Надо сказать, что указанное поведение нередко соединяется с полемикой, свойственной воинствующему гвельфизму, для которого оказалось удобным отождествить — в антигерманских и ан-тигибеллинских целях — римский мир, латинство и католическую церковь («римское, латинское и католическое составляют неразрывное целое»). Так, некоторые дошли до того, что стали противопоставлять «Храм» «Лесу» — подразумевая под «Храмом» ла-тинско-католической мировоззрение, основанное на принципах авторитета, порядка и трансцендентности, а под «Лесом» — хаотический, «нибелунгский», индивидуалистический германский мир, ставший позднее протестантским. В этом сказывается чистый дилетантизм фанатичных интеллектуалов, знакомых лишь с произведениями Вагнера и парой немецких философов-романтиков, но не знающих — или притворяющихся не знающими — о той врожденной предрасположенности, которая сохранялась у представителей центрально-европейских народов, принадлежавших к различным общественным слоям, вплоть до сравнительно недавнего времени, до наступления последних катастроф. Говоря даже о чисто внешней области, ПАРЕТО справедливо заметил, что в Германии, несмотря на преобладание протестантских земель, чувства порядка, иерархии и дисциплины развиты значительно сильнее, чем в католической Италии, где они почти отсутствуют, а преобладающими являются индивидуализм, беспорядочность, инстинктивность и недисциплинированность.[102]

Таковы истинные корни нетерпимости, питаемой определенным типом итальянцев к германскому элементу. Речь идет не только об образе жизни, но и об этике. Приведем пример. В одной германской саге встречается следующий характерный эпизод: принца, приглашенного ко двору короля Этцеля, предупреждают о том, что его хотят завлечь в ловушку. На это он отвечает: «Я все равно поеду; ведь, если это действительно так, тем хуже для Этцеля». Он имеет в виду, что может потерять жизнь, но Этцель потеряет честь. Согласно же определенному «средиземноморскому» складу ума, большим уважение, напротив, пользуется тот, кто сумеет ловчее обхитрить другого, совершенно не заботясь о потере уважения к самому себе.