Люди и руины

Теперь необходимо определить другой, низший предел, то есть элементы «средиземноморского» стиля.

Следует уточнить тот смысл, который мы вкладываем в выражение «средиземноморское». Нередко говорят о средиземноморской цивилизации, духе и даже расе, не утруждая себя объяснением того, что собственно скрывается под этим определением, сколь расплывчатым, столь и растяжимым.[106] «Средиземноморское» обозначает всего лишь пространство, территорию, где сталкивались различные культуры, разнородные духовные и расовые силы, никогда не составлявшие единой культуры. В антропологии «средиземноморский» миф появился в прошлом веке стараниями ДЖУЗЕППЕ СЕРДЖИ; он доказывал существование средиземноморской расы африканского происхождения, к которой принадлежали различные италийские народы, а также пеласги, финикийцы, левантинцы[107]

и другие полусемитские расы; малоутешительное родство, для обозначения которого лучше всего подходит выражение «братства ублюдков (bastardes)», ранее использованное Муссолини по отношению к мифу латинства. На сегодняшний день теория СЕРДЖИ полностью опровергнута. Мы же считаем уместным использовать термин «средиземноморский» для обозначения отдельных сомнительных этнических и духовных компонентов, которые встречаются не только в сравнительно смешанных средиземноморских и «латинских» народах, но также в различных слоях итальянского народа, за исключением его древнейшего и благороднейшего ядра, в котором отражен исключительно «римский» элемент безо всяких «средиземноморских» примесей.

Психологи пытались дать определение средиземноморскому типу не столько в антропологических понятиях, сколько с точки зрения характера и стиля.[108] Действительно, в этих описаниях мы можем без труда распознать другой предел итальянской души, те отрицательные стороны итальянской субстанции, от которых она, при условии уже упомянутой нами ранее селекционной работы, может быть очищена.

В первую очередь, чисто «средиземноморской» чертой является любовь к показным поступкам и красивым жестам. Средиземноморский тип нуждается в сцене, если и не для удовлетворения низменного тщеславия и эксгибиционизма, то хотя бы потому, что его воодушевление и порыв (даже в достойных, славных и искренних поступках) нередко вспыхивают лишь благодаря присутствию зрителей; невозможно отрицать, что довольно значительную роль в его поведении играет забота о производимом эффекте. Именно это рождает склонность к «жесту», то есть желание так обставить свой поступок, чтобы привлечь к нему внимание, причем эта склонность проявляется даже если человек знает, что единственным зрителем является он сам. Вследствие этого для средиземноморского человека нередко характерна раздвоенность между одним «Я», играющим роль, и другим «Я», выступающим в роли вероятного зрителя или наблюдателя, что доставляет ему удовольствие: в этом смысле он напоминает актера.[109]

Повторим: мы говорим здесь о стиле, само же действие или поступок при этом могут иметь реальную ценность. Но подобное поведение крайне чуждо римскому стилю; это признак упадка и вырождения, прямая противоположность древней максиме esse поп haberf,[110]

то есть тому стилю, благодаря которому древнеримскую цивилизацию называли также цивилизацией безымянных героев. В более широком смысле эту противоположность можно сформулировать следующим образом: римский стиль — монументален и монолитен; средиземноморский — имеет черты зре-лищности, напоминает театрально-хореографическую постановку (здесь можно вспомнить французские представления о grandeur и gloire[111]). Поэтому лучшим образцом для очищения итальянца от «средиземноморского» компонента должен стать стиль, созданный античной расой Рима: строгий, суровый, активный, чуждый всякой рисовки, взвешенный, со спокойным сознанием собственного достоинства. Осмысленность происходящего и ощущение самоценности независимо от внешних факторов; любовь к дистанции, к словам и делам, сведенным к существенному, лишенным всякой зрелищности и заботы об эффекте — все эти элементы, несомненно, являются первостепенными для возможного воспитания высшего типа. Если уж средиземноморского человека и итальянца роднит вышеупомянутая раздвоенность (актер-зритель), то он мог бы использовать ее, чтобы тщательного следить за своим поведением и выражением, предотвращая любые импульсивные, спонтанные реакции, дабы научиться выражать себя, заботясь не о «впечатлении», произведенном на других, и об их мнении, но лишь о выработке надлежащего стиля.