Люди Истины

Небесный дом оказался старой сторожевой башней. Стену вокруг ее дворика неспешно латали два ленивых обстоятельных парня, подолгу размышлявших, куда уложить очередной кирпич. Хасан подошел к настежь распахнутым воротам. Заглянул внутрь. Зашел. Обошел дворик кругом, вдоль невысокой, в ладонь всего загородки из кривых прутьев вокруг одинокого столба в центре. Подошел к лестнице в башню. Ступил на первую ступеньку, и…

– Хасан! Это ты?! Какими судьбами, брат мой?

– Салям, брат Омар, – ответил Хасан, улыбаясь. – Вот, зашел посмотреть на твой чудесный дворец.

– А, пустое. – Омар, пахнущий розовой водой, в новом шелковом халате, махнул рукой пренебрежительно. – Ты, наверное, смеешься? Ведь ничего еще не готово! Даже гномон нормальный еще не сделали, пока только эта жалкая палка, – он указал на столб посреди двора. – Еще и работать нельзя. Мы только перекапываем старые книги и записи да попусту масло жжем в лампах. Хасан, друг, ты надолго в Нишапур?

– Насколько будет угодно Аллаху и паре его земных слуг, – ответил Хасан невесело.

– А, так ты с прошением? Аудиенции добиваешься?

– Вроде того.

– Ну, так ты здесь полжизни можешь прождать. К кому тебе нужно попасть? Или ты хочешь передать прошение?

– Спасибо, брат, – сказал Хасан. – Но я хочу попробовать сам.

– Извини, – Омар развел руками, – Я не хотел тебя обидеть, честное слово. Я вечно вот так, ляпну невпопад. Я никак не могу привыкнуть, – вчера был нищий школяр, а теперь вот, обсерватория своя, хотя и пустая еще. Султан через день зовет, великий визирь вообще среди ночи из постели выдергивает. Тут совсем потеряться впору. …Ох, чего я болтаю. Ты, наверное, устал с дороги. Хочешь чаю? Пойдем, пойдем ко мне.

Они поднялись в башню. Омар минут с пять звал слугу. Потом, чертыхнувшись, сам раздул угли в очаге и налил воду в котел.

– Такие лодыри, – пожаловался Хасану. – Никакой управы на них нет. Сегодня я отпустил всех из обсерватории, так слуги удрали тоже. А завтра будут мне с ученым видом доказывать, что слово «все» включало и их.

Вдруг повернулся к Хасану, посмотрел, будто только что увидел, и спросил: «Ты, наверное, тяжело болел?»

– Смертельно, – ответил тот.

– Ну, – Омар покачал головой. – И тянет же тебя скитаться по нашим дорогам. Ты с виду постарел лет на двадцать, честное слово. Седой весь. Знаешь, если ты тут надолго, приходи ко мне, тут у меня работы на десятерых. А ты, с твоей-то памятью, для нас вообще настоящий клад. Мы живо порядок в старых таблицах наведем. Знаешь, о чем я мечтаю? О том, чтобы сделать новый календарь! Ты посмотри только, что делается с нашими месяцами и годами. То один лишний день приходится добавлять, то полтора десятка. Все вразброд. Как можно так жить? Ты поможешь нам, ты придешь?

– Конечно, – пообещал Хасан. – Если смогу.

А про себя добавил: «Если доживу». Письмо раиса Музаффара, зашитое в рукав, казалось ему теперь раскаленным камнем. Снова испытание? Или раис решил сыграть им, как пешкой? Но разве у него не хватает пешек?

Они пили чай и говорили, вспоминая встречу, битву и дорогу, и даже прежние споры. Омар снова говорил, что истина должна быть доступна всем, Хасан привычно опровергал его доводы, – но отметил про себя, что спорить стало куда тяжелее. У Омара уже появилась небрежная, иррациональная, но прочная уверенность в собственной правоте, которую дают лишь сотни сабель и тысячи динаров за спиной. Уверенность, окаменеть которой не давал лишь ум и привычка сомневаться, рожденная наблюдениями и годами учебы. Хасан подумал с горечью, что вот этот школяр, почти мальчишка, с такой легкостью достиг того, до чего ему, Хасану, все еще брести и брести по колено в грязи. Ничто так не убеждает, как привычка правоты, привычное, уже не замечаемое самим чувство силы за словами.

За окном смерклось. Хасан извинился, сказав, что должен идти. Омар проводил его до ворот.

На узкой улице неподалеку от базара из спешащей по домам вереницы людей выскользнули двое. Один – тот самый, ряболицый, из прошлой ночи. Другой – уверенный крепыш, из тех, кто увел вчера мула. Ряболицый вдруг споткнулся перед Хасаном. Тот ожидаемо остановился, шагнул к стене. А крепыш вдруг оказался прямо перед ним, и из рукава его сверкнуло лезвие.

– Давай его сюда, – прошипел он и вдруг, выронив нож, вскрикнул тоненько: «Ой!»

И схватился рукой за глаз. Рябой вскочил, растопырив руки, шагнул вперед – и застыл на месте, когда крепыш, привстав на цыпочки, чтобы отодвинуть горло от коснувшегося его острия, взвизгнул: «Мой глаз!»

– Где мой мул? – спросил Хасан дружелюбно. – Может, твой рябой друг это знает, а? Давай меняться, твой оставшийся глаз на моего мула?

Рябой попятился – и вдруг кинулся прочь, в тень. А Хасан тут же закричал: «Стража! Воры!»

Стража явилась на удивление быстро, будто ждала за углом. Обступили, опустили копья. Начальник, вислоусый курд, приказал: «Отпусти его! Опусти его, если хочешь жить, голодранец!»