Люди из пригорода

А Голова тем временем тщетно пытался заснуть – в гости он никого не пригласил, потому что Гапке было» не до приготовлений еды – все свое время она проводила за чтением журналов мод и в размышлениях о том, где взять денег, чтобы выглядеть, как ей теперь подобает. На щедрость Головы рассчитывать больше не приходилось, да и на его хорошее отношение тоже, а Тоскливцу все никак не удавалось выкурить чужую ему теперь Клару, которая пошла на попятную и даже собиралась затащить бывшего супруга под венец. В гости Голову тоже никто не пригласил – каждый думал, что уж Голову-то, конечно, кто-то уже пригласил, и не хотел нарываться на отказ. Из-за всех этих сельских тонкостей Голова оказался один-одинешенек наедине с загадочно красивой и бесконечно далекой, как еще неоткрытая звезда, Гапкой. Толку от нее, впрочем, не было никакого, и Голова, наевшись на голодный желудок чеснока с краюхой хлеба да запив это нехитрое угощение стаканом горилки, в котором багровел от стыда крошечный перчик, укрылся ватным, по сезону, одеялом и даже улыбнулся в предвкушении тех наслаждений, которые ему, Голове, предстояло вкусить в компании сговорчивых нимф, русалок, гурий и всех прочих обитательниц его заповедного рая. Но как только тяжелые его веки сомкнулись, тишина на улице взорвалась свинским хохотом, а затем послышались совершенно оскорбительные стишата, которые ничем, как казалось Голове, не напоминали колядки. К ужасу Головы, поэты-злопыхатели не забыли ни его, ни Гапку, ни Тоскливца, а Мотрю привязали к нему, и если бы Дваждырожденный это услышал… Голова покрылся холодным потом, который от охватившего его возмущения вскипел и испарился, но Голова все никак не мог заставить себя встать, поскольку надеялся, что мерзавцы уберутся сами по себе. Но проказники не для того весь день придумывали эти гадости, чтобы уйти восвояси не солоно хлебавши, без круга домашней колбаски и сулящей радость сулейки с раскрепощающим воображение напитком. И поэтому их хриплые голоса стали еще более хриплыми и еще более громкими, а так называемые колядки били теперь Голову просто по живому, потому что невидимые ему барды утверждали, что на его сорочке-вышиванке вышит нижний

портрет Мотри и поэтому она столь огромна, потому что иначе «портрет» бы не уместился. Про Гапку было сказано, что она «вечно молодая кобыла без уздечки, а пришпоривать ее Голове уже поздно, и не погреться ему в ее печке, потому что поезд, которым управляет Тоскливец, уже увез ее в город Рогливец». Диванчик, который стоял у него в кабинете, почему-то был зарифмован с несуществующим словом «сранчик», и оттого, что такого слова на самом деле не существовало, Голове стало еще обиднее и он понял, что должен встать (чего ему ужасно не хотелось и, возможно, даже было противопоказано) и заставить себя выйти на улицу, чтобы осадить утратившую чувство меры молодежь. Но как только он оказался на крыльце и его обидчикам стало понятно, что он не собирается от них откупиться, ибо вышел с пустыми руками, десятки холодных снежков полетели ему в грудь и в лицо и ему пришлось спасаться бегством на исходные позиции. Гапка предательски заперлась в своей комнате и не подавала признаков жизни. «Гадюка, – подумалось Голове, – вот гадюка, сама кашу заварила, а мне расхлебывать». Про то, что в колядках упоминалась не одна только Гапка, он уже забыл. Ему пришлось достать из кладовки три кольца колбасы, десяток домашних сарделек и увесистую сулею и отдать все это в руки хохочущей молодежи, которая приняла эти дары без особого восторга и тут же унеслась куда-то в темноту. Улица снова опустела, и вдруг Голова, к своему удивлению, понял, что ему настолько одиноко, что даже своим обидчикам он был рад.

– Эх, ты! – сказал он и стукнул кулаком по Гапкиной двери. Но против его ожиданий на стук никто не ответил.

«Неужели ее там нет? Утащилась к Тоскливцу? Так нет же, ведь там Клара», – Голова не знал, как ему быть, вроде бы и дела у него никакого к Гапке не было, кроме, конечно, известного, но на это вряд ли приходилось рассчитывать, но, с другой стороны, его разбирало любопытство и он, поднатужившись, нажал на дверь и та упала внутрь. Как Голова и подозревал, Гапки там не было и в помине. Он не стал вставлять дверь обратно в петли – пусть сама попотеет, и к тому же он хотел дать ей понять, что ее подлость раскрыта.

Только после этого подвига на глаза ему попалась крошечная, написанная бисерным Гапкиным почерком записочка, лежавшая на столе: «Я у свояченицы, у нее и останусь».