Люди ночи

Марло пристально смотрел в филенчатое окно, хотя снаружи было темно; он наблюдал, как отблески светильников золотят стеклышки, и думал о том, как Тамерлан жег города, чтобы почтить память своей царицы, прекрасной Зенократы[39]. Просто описать пожар будет недостаточно эффектно, нужен огонь на сцене.

– Магистры колледжа предложили вас исключить, – ровным голосом сказал Уолсингем. – Они говорят, что вы не посещали занятия.

Марло повернулся к сэру Фрэнсису. Тот сидел за маленьким письменным столом.

– Конечно, не посещал. Я был за границей. Как вам известно.

Уолсингем и бровью не повел.

– Вы дебошир.

– Значит ли это, что я не гожусь в убийцы?

– И еще говорят… – старик помолчал и немного нахмурился, – что вы неблагочестивы.

– Что ж, – с внезапной горечью ответил Марло, – все одно, повесят тебя как убийцу или как богохульника.

– Что мне с вами делать, юноша?

– Что вы делали со мной в Реймсе? – парировал Марло.

– Пустил в ход, – так же без запинки ответил Уолсингем, – как мастер пускает в ход добрый инструмент.

– И работа была что надо. – Марло свел ладони и отвернулся. – Все эти смерти в маленькой комнате[40]. – Он снова посмотрел на Уолсингема. – Где вы нашли этого мерзавца?

– Поули?[41]

– Даже у бесов есть имена.

– Он сидел в тюрьме за насилие.

– О. Так, значит, он не дилетант. Не самородок.

– По возвращении вы таким не были. Что возбудило в вас такие чувства?

– Время, – ответил Марло. – И богохульные мысли. Господь велел нам не убивать, а во Франции мы убивали.

– Избавьте меня от школярской логики…

– Bene disserere est finis logices[42], – сказал Марло. Хорошо рассуждать – цель логики.

– …эти люди были предателями родины, убийцами и замышляли цареубийство.

– И заслужили смерть, ибо жили дурно.

– Именно так, – будничным тоном ответил Уолсингем.

Наступило долгое молчание. Потом Марло сказал:

– Я ухожу из университета.

– Куда?

– Моя пьеса почти закончена. Я собираюсь поехать в Лондон, поставить ее там.

– Это «Царица Карфагена»?

– Она мне не нравится, я ее отложил. Я написал пьесу о Тамерлане.

Сэр Фрэнсис кивнул.

– Эпическую, надеюсь.

– Скажу, милорд, размах ее велик.

Уолсингем хохотнул над импровизированной стихотворной строчкой.

– Добиться внимания труппы и постановки проще со связями. Выпускнику университета легче заводить связи. До конца семестра не так уж много времени.

– Вы сами сказали, что меня намерены исключить.

Сэр Фрэнсис улыбнулся, и это была улыбка человека, знающего свою силу.

– Магистры добры, они сделают снисхождение верному слуге королевы. Я объясню им, что в Европу вас отправило правительство.

– Но не скажете зачем.

– Разумеется.

– А если я не приму вашу помощь?

Уолсингем пожал плечами.

– Ваша жизнь принадлежит вам.

– Да, – сказал Марло. – Полагаю, да.

Он вышел в темный коридор, думая о Реймсе, о католических заговорщиках, которые приняли его как своего, а он ловко привел их к гибели.

Если бы они хотели земель, золота и должностей, они были бы обычными людьми, алчными и понятными. Однако, хотя в кружке говорили о лаврах героев, все они знали, что ничего подобного их не ждет. План составляли и совершенствовали на глазах у Марло. Все было задумано очень прямо и просто. Через мгновение, как только толпа опомнилась, убийц разорвали бы в клочья. Монархов убивали по бессчетному числу причин, однако среди членов реймсского кружка существовала некая странная незримая алхимия, превращавшая убийство в святость, безнравственный поступок – в нравственный, а потому необходимый…

В себе он такого безумия не обретал.

Хансард вместе с остальными пассажирами вышел из телескопического трапа в стеклянный коридор третьего терминала Хитроу. Он забросил сумку на плечо и слаломом двинулся между туристами, которые сперва пытались осознать, что они больше не в Америке, а затем расшифровать минималистические аэропортовские значки, затерянные среди плакатов с призывом всем, кому недостает металлообрабатывающего завода, строить его в Милтон-Кинзе. Предрассветное небо за стеклянными стенами было обнадеживающе голубым. Пять тридцать – богомерзкий час повсюду на земле, но в Хитроу у него есть одно заметное преимущество.

Слава утреннему патрулю, думал Хансард, приближаясь к таможне: лабиринт веревочных коридоров был почти пуст. Хансарду не раз случалось простоять в таком два часа и больше, однако сейчас очереди к паспортному контролю дожидались лишь несколько человек впереди.

И пара позади…

– Куда они наши чемоданы дели? – спросила женщина.

– Понятия не имею, – ответил мужчина.

Хансард глянул вперед. Меньше чем в двадцати ярдах прямо перед ним, сразу за стойками паспортного контроля, массивные табло показывали расположение багажных лент.

– Только глянь на эту очередь, – сказала женщина. – Можно подумать, нас вообще не хотят впускать.

– Ага, – ответил мужчина. – Развопились, что мы их разорим.

– Пустят нас наконец? – пронзительно вопросила женщина.

Двое полицейских обернулись на голос. Как во всех аэропортах, они были с автоматами.