Люди суземья

— Еще бы не интересно!.. Быть на побегушках у тех, кто всю жизнь в навозе ковырялся и дальше своего огорода ничего не знает и не видит.

— Давай, давай, характеризуй! Ты ведь всегда презирал работяг, у которых ума хватает только на то, чтобы землю копать.

— Глупости. К настоящим рабочим я отношусь с глубоким уважением. А Маркеловы — не рабочие. Они какое-то уродливое отклонение от нормы: то ли мелкие собственники, то ли единоличники — не поймешь.

— И ты еще можешь так говорить? — Герман презрительно сузил глаза. — Ведь они тебя кормят!

— Что? Кормят? — оторопел Василий Кирикович, но быстро сообразил, в чем дело. — Ну да, конечно, я о том и говорю — мелкие собственники. Пользуются моментом, вот и торгуют, обдирают стариков... Но оставим Маркеловых...

— Нет, погоди! Ты хоть отдал бабушке деньги?

— Какие деньги?

— На питание, вот какие!

— Разумеется. И еще дам, когда будем уезжать. Я уплачу за все хоть втридорога! И деньги тут ни при чем. Речь о тебе. Взгляни на себя со стороны, как низко ты пал! Волочиться за первой попавшейся юбкой — это не только низко и пошло — это подло!

Кровь ударила в лицо Германа. Так осквернять самое чистое, самое святое, что есть у него в душе?! Он едва сдержался и только нервно хохотнул.

— Ты же сам прекрасно понимаешь, что она тебе не нужна, — продолжал Василий Кирикович. — Через неделю, как мы уедем, ты уже не вспомнишь ее.

Герман окончательно овладел собой, сказал:

— Зачем через неделю? Я забуду о ней в первый же день. И стану смиренно ждать, когда вы подыщете мне настоящую невесту, элитную дочь какого-нибудь ученого или крупного начальника. Вроде Розалии Баравиной...

Чуть слышно скрипнула входная дверь, и кто-то тихо, видимо босиком, прошел в избу.

— Напрасно иронизируешь. Все будет именно так, как я говорю. И я бы не хотел, чтобы те же Маркеловы и отживающие старики, которые собирались здесь на свой шабаш, потом поносили меня из-за твоего донжуанства.

— К сожалению, ты опоздал, — притворно вздохнул Герман. — Раньше надо было заботиться о моем целомудрии. Ведь все старички видели, что на празднике я сидел рядышком с Катей, а потом на глазах у всех пошел с ней гулять. Вот так!..

Если в начале разговора спокойствие сына лишь озадачивало и раздражало отца, то теперь встревожило: создавалось впечатление, что сын чувствует за собой какую-то опору, причем опору серьезную, которая удерживает его от обычной при таких разговорах нервозности и вспыльчивости.

— Да, ты неисправимо изменился, — сказал он, помолчав. — Семнадцать лет мы воспитывали в тебе благородство, порядочность, чувство собственного достоинства, и за какие-то десять дней все пошло к черту... Ты еще слишком молод и не знаешь, что вот такие легкие увлечения ради утехи кончаются иногда очень печально. Я считаю своим долгом предостеречь тебя... — Василий Кирикович умолк: в сарай заглянула Акулина.

— Вы не спите?.. Люська маркеловская прибежала... Катька ихняя в Саргу едет, дак ничего не будете заказывать?

— Ничего! — отмахнулся Василий Кирикович.

А Герман вскочил и стал быстро одеваться.

— Ты куда? Мы еще не договорили!

— А чего говорить? По-моему, и так все ясно. Мне сигарет надо заказать, — и Герман вышел вслед за бабкой.

Люська, длинноногая, в коротком выгоревшем платьице, стояла у порога. Она диковато, с откровенной враждебностью взглянула на Германа и сразу отвела глаза. И тотчас вспомнилось, как Колька сказал: «Она тебя не любит».

— Передай Кате, — Герман подал Люське деньги. — Пусть купит десять пачек хороших сигарет и полкило конфет. Тоже хороших.

Девочка, не глядя, взяла деньги, зажала их в кулаке, что-то спросила у бабки по-вепсски и убежала. На печи глухо и как-то страшно застонал дед. Герман вздрогнул, вопросительно посмотрел на бабку.

— Захворал дедушко-то! — печально сказала она. — Всю ночь эдак стонал, — и подошла к печке. Чего тебе, Киря? Может, молочка горяченького дать?

— Не... Покурить бы... — старик хотел привстать и не смог.

Герман прикурил сигарету и протянул ее, зажженную, деду.

— Спасибо, внучек...

Лицо старика за ночь неузнаваемо изменилось — пожелтело и будто опало; резче обозначились морщины и белизна седины.

— Может, записку послать в больницу? — встревожился Герман. — Врача-то все-таки можно сюда вызвать или нельзя?

— Ничего... не надо, — дед закрыл глаза, помолчал, хрипло дыша. — Вы бы не уезжали пока... Повременили.

— Да никуда мы не поедем!

— Ну и добро... Помру я, внучек...

— Что ты, дедушка?! — содрогнулся Герман.

Бабка бессильно опустилась на табуретку и заплакала.

«Конечно, надо вызвать врача!..» — и Герман опрометью выбежал из избы.

Катя, в синем спортивном костюме и красной вязаной шапочке, под которую была убрана коса, седлала возле дома рыжего мерина.

— Ты уж не провожать ли меня?.. — но взглянула на лицо Германа и осеклась.

— Понимаешь, дедушка сильно заболел... Надо бы как-то вызвать врача.